Правда, в последние годы своей жизни Фадеев задумывается над коренной переработкой всего романа,— усилением историзма, изменением заглавия и др. «...Я еще вернусь к «Удэге», поскольку я намерен его переработать, введя больше исторического материала»,— пишет Фадеев в феврале 1952 года Т. Никифорову; «...роман «Последний из удэге» будет мною сильно переработан, в связи с тем, что я хочу ввести в роман, как дей-ствующее лицо, героя гражданской войны на Дальнем Востоке Сергея Лазо. И вы угадали,— я собираюсь изменить название романа» (Ворониной, 19 июля 1954 г.).

Однако следует учитывать, в какой связи возникали эти намерения писателя. (Критика первого варианта «Молодой гвардии» за недостаточный конкретный историзм романа, переработка «Молодой гвардии» в этом направлении.) Но никаких реальных шагов в этом направлении писатель не предпринимает. Те или иные изменения в романе или даже коренная его переработка могли быть успешными только в той мере, в какой они позволяли бы правдивее осуществить замысел произведения. В противном случае, сам материал романа,— а он не так уж мал — четыре части, две книги, где каждая глава, каждый образ повернут под углом зрения замысла,— оказал бы сопротивление писателю, преодолеть которое было бы невозможно, не разрушив все созданное ранее; или нужно было бы писать новый роман.

Становится очевидным, что понять «Последний из удэге», смысл изменений, вносимых автором, весь процесс работы над произведением в отрыве от размышлений, эстетических взглядов, литературно-критической деятельности Фадеева того периода, в отрыве от глубокой связи его с новым художественным методом и его поворотами на разных этапах литературы, в отрыве от непрестанных поисков писателя в освоении нового метода, словом, в отрыве от всего того главного и существенного, что только и может нам объяснить и Фадеева, и логику его движения, невозможно.

Перспективы нового общества во всех областях жизни, открывшиеся в 30-е годы в результате революционных преобразований; идеал бесклассового общества, общества «свободы, братства и равенства»; та перспектива осуществленного коммунизма, которая была почувствована Фадеевым в эти годы и с которой был связан замысел романа,— все это направляет писателя на поиски новых форм в искусстве.

Если в 20-е годы Фадеев выступает как ярый противник в искусстве всяких иных форм и стилей, кроме реалистического, «жизнеподобного», указывая на возможность их использования лишь «по принципу антитезы», то теперь Фадеев все более приходит к выводу: новое искусство является преемником всех стилей и форм прошлого; все подлинные художники в творчестве своем идут к единому методу; каждый привносит в него и своё неповторимое, ценное, и то, что он взял от течений, направлений, в русле которых складывалось его творчество. Вопрос о наследстве для Фадеева осложняется: лите-ратура нового общества наследует не только традиции реалистического искусства, но и других течений и направлений (романтизма, символизма и др.), что весьма обогащает новый художественный метод. «...Основной водораздел, делящий художников политически по их отношению к социалистической революции, проходит вовсе не по такой удобной и «чистенькой» схемке: на стороне революции, дескать, социалистические реалисты, а против революции романтики и реалисты вульгарные. Такая «чистенькая» схемка не учитывает сложности и извилистости путей, по которым совершается переход художников промежуточных слоев на позиции пролетариата. ...Не учитывает, что для многих и многих художников приход к социалистической революции начинается либо с романтической идеализации своих поверхностно-революционных представлений о ней, либо с преклонения перед фактами революционной действительности».