Вопреки намерениям Фадеева, вместо «диалектики души» получается почти гoлая конструкция чисто логического, рассудочного движения чувств и мыслей героя по этажам (о Боярине, о Мартемьянове, об отце, о себе). Эту механистичность, конструктивность потока размышлений почувствовал, очевидно, сам писатель.

В одном из следующих вариантов главы, где Фадеев продолжает раскрывать и развивать логику чувств, мыслей героя, отшлифовывать детали, мы замечаем и нечто новое:

«Какой он несчастный все-таки»,— думал Сережа, когда перевал уже далеко остался за их спиной. Тут тракт был широк и хорошо наезжен. Откуда-то сбоку выскочили вдруг телеграфные столбы. Их нити то исчезали в листве, то снова сверкали на солнце, и Сережа, шагая за Мартемьяновым, машинально отмечал в своей памяти каждый новый столб. Он все пытался вернуть то приподнятое настроение, которое владело им на перевале...»

В размышления героя как бы вторгается объективная сторона, которая пока еще не снимает и не заменяет их (Фадеев продолжает расширять, углублять и отделывать язык чувств и мыслей Сережи), но уже сосуществует с ними — это машинальное отсчитывание Сережей столбов. Состояние героя дается с двух встречных сторон: изнутри (что сам герой думает, как думает) и извне (как это сказывается на его внешнем виде, поведении). В по-следующих вариантах объективный момент, доведенный до совершенства, как бы переливает, вбирает в себя развернутое изображение чувств, мыслей, переживаний героя и глубже, выразительнее, зримее раскрывает его смятенное состояние, чем весь психологический пассаж,— так, как он был дан.

Выражение «в снятом виде» уместно для характеристики такой формы изображения: это и не психологический анализ, и не авторское описание, а — и то, и другое, но в снятом виде.

Мы несколько забежали вперед. Процесс, указанный выше, совершался постепенно. Работа над главой шла одновременно по двум направлениям: писатель устранял недосказанности, противоречивые места первых вариантов, расширял повествование, давая возможность герою высказать все, что только может чувствовать и думать в подобной ситуации такой характер, и доводил это до совершенной формы; с другой стороны, шел встречный процесс — сокращение, снятие или трансформация психологических состояний в более экономные, обобщенные формы выражения. Так, если в двух начальных вариантах размышления Сережи напоминают как бы линию с поперечными отрезками: о Боярине, о Мартемьянове, о себе, то в дальнейшей работе писателя, конкретизируясь, границы между отрезками утончаются и стираются, линия становится как бы цельной. Это происходит благодаря появлению в воспоминаниях Сергея образа гольдячки (по другим вариантам — тазовки, удэге), который одновременно и ассоциируется у него с «убожеством Боярина», и представляет конкретный факт влияния Мартемьянове на удэге, и дает возможность отчетливее выразить «собственное отношение» Сергея ко всему этому.

«И, правда, темнота,— думал Сережа.— Ино-роды... Выселить... Несчастные и забитые люди, как он этого не понимает? Взять хотя бы ту же гольдячку из Шамиш-ры... Нет, это ужас,— содрогнулся он, действительно представив себе эту стареющую женщину с трахомными глазами, с короткими, наивными до жалости, косичками (такие косички Сережа видел только у маленьких гимназисток),— она целую неделю без еды и сна просидела над разлагающимся трупиком своего ребенка и только одному Мартемьянову удалось вывести ее из этого состояния.— Да, Мартемьянов... Он понимает. ...Хотя он вовсе не умный,— неожиданно решил Сережа,— он даже тщеславный немного,— и Сережа хмуро улыбнулся, вспомнив...».