«Нет, почему же, я могу ответить... Мне кажется, мне не от чего было отказываться,— спокойно сказала Лена и прямо посмотрела на Петра.— Мне кажется, я никогда не была участницей в той жизни, а была в ней только невольным соглядатаем... Да, это несомненно так. Я с детства точно проделывала какую-то непосильную работу по разоблачению все большего и большего круга красивых и приятных вещей,— я говорю не только о физических вещах,— которыми люди, окружавшие меня, украшали свою жизнь... украшали из страха перед ее действительным безобразием и жестокостью. А я всегда видела эту другую сторону жизни. И должно быть это ощущение какой-то всеобщей самодовольной лжи, моральной трусости и пошлости среди действительного безобразия и жестокости жизни больше всего и оттолкнуло меня... Лена остановилась и вопросительно взглянула на Петра, но он молча смотрел на нее. — Если говорить о внешних условиях, они не могли иметь для меня цены,—продолжала Лена: — они дались мне и без труда и без корыстного желания обладать ими. А все то, что могло и должно бы, казалось, доставлять действительную радость в жизни, оказалось при ближайшем рассмотрении призрачным и ложным...». В процессе работы над этой сценой Фадеев большую часть рассуждений Лены снимает; остальной части придает движение в виде подталкивающих реплик-вопросов Суркова. Облик Лены становится проще, естественнее, живее. И вывод о глубине ума Лены напрашивается на уста Петра и читателя («Умна и прячется,— вдруг чесело подумал Петр»)44. в то время как ранее он назойливо внушался самой героиней, ее бесконечно ум-ными, логичными, глубокими рассуждениями о себе и о людях. Трудности в работе Фадеева над образами Сережи и Лены Костенецких объясняются не только необходимостью преодолеть старые, сложившиеся за период работы над «Разгромом» писательские навыки и приемы и выработать новые, выдвинутые замыслом произведения. Корни трудностей произрастали на более широкой, объективной и глубокой почве. Многовековой процесс исторически сложившегося в классовом обществе разделения труда со всеми его разветвлениями сказался на человеке раздробленностью натуры, характера, утратой Цельности, гармоничности. По-иному обстоит дело с героями линии удэге (Сарл, Масенда) в пятой части романа. Быт удэге еще не тронут противоречиями классового общества; людям здесь свойственны цельность характера, еще не расщепленная слитность ума и чувства, действенности и мысли. И именно в изображении удэге Фадеев ближе всего подходит к тому обобщенному стилю, к которому он стремился в своем романе и который он называл «синтетическим». «В том самом году, когда Аахенский конгресс скрепил «Священный союз» царя России и королей Англии, Австрии, Пруссии, Франции против своих народов, в году, когда студент Занд убил Коцебу и Меттерних готовил Карлсбадские постановления «против возмутителей общественного спокойствия» и в воздухе пахло манчестерской бойней и хиосской резней, и правительство Англии готовило свои «шесть актов о зажимании рта», а Шелли — «Песнь к защитникам свободы», в году, когда родился Карл Маркс, а Дарвин начал ходить в школу, а Виктор Гюго получил почетный отзыв французской академии за юношеские стихи... когда самыми большими рабовладельцами в мире были графы Шереметьевы — хозяева почти ста тысяч ревизских душ и родоначальник миллионеров Морозовых — крепостной Савва откупился от помещика Рюмина за семнадцать тысяч рублей ассигнациями, когда зачиналось декабристское движение, зарождался либерализм в Европе, и кончался ампир, и Наполеон еще был жив на острове святой Елены, времена промышленного переворота, банков, английской политической экономии, утопического социализма... Бетховена, Грибоедова, Дениса Давыдова, «Руслана и Людмилы»,— в эти самые времена и в том самом году, холодной осенью, среди людей, не знавших, что всякое такое происходит на свете, родился на берегу быстрой горной реки Колумбе, в юрте из кедровой коры, мальчик Масенда, сын женщины Сале и воина Актана из рода Гялондика».