Вскоре это подробное описание чувств Лены от автора, имеющее целью внушить читателям мысль, сколь честна, умна и неиспорченна еще его героиня в сравнении с окружающими ее людьми, в частности, детьми Гиммера, Фадеев снимает.

Та же мысль, но уже не столь прямо оголенно, а потому более впечатляюще, дана через внешнее состояние Лены.

«Некоторое время Лена стояла еще в дверях. И вдруг краска стыда бросилась ей в лицо, уши, шею. Высоко подняв голову, с одеревяневшими губами, Лена прошла мимо Лизы и Адочки, удивленно проводивших ее глазами».

В рукописном тексте романа целая глава была посвящена размышлениям Лены (и автора) над философией толстовства в связи с поисками героиней «всеобщего добра и равенства».

«Лена никогда не была религиозной...

Но был все же один бог, к которому в этот период всеобщего мучительного беспокойства все чаще приковывалось внимание Лены. Это был толстовский бог отрешения от всего личного и корыстного, бог отца Сергия, Степана Пелагеюшкина, Алеши Горшка. Занимал ее, собственно, не сам бог, который был так же непонятен и недействителен, как все остальные боги, а занимали ее люди, которые несли в себе эту правду и силу отрешения от всех благ земных, от собственной личности и ее интересов и, лишенные всего и потому не обремененные ничем, растворялись, растворялись без остатка в мире и жизни других людей, полные всепрощающей любви к ним...» и т. д.

В сжатом виде эта глава вошла в журнальное издание романа, не как самостоятельная, а внутри другой главы («Красная новь», 1932, № 4). Но затем в книжных изданиях романа была целиком изъята писателем. Та же мысль — поиски «простого и настоящего» в любви к ближнему, в опрощении — нашла свое место в «походе» Лены к нищим. Но здесь уже конкретно, зримо раскрывалась данная мысль, делая тем самым указанную выше главу ненужным довеском прямых авторских идей. Потому эта последняя и была решительно снята Фадеевым. То же самое произошло и с рассуждением автора о том, как влияли книги на Лену (с какой жадностью она читала их, что открывала для себя, как воображала себя на месте героинь этих книг), и с другими подобными местами.

Еще нагляднее метод работы над образом Лены виден в вариантах главы, где Фадеев многократно и каждый раз по-новому воспроизводит разговор Лены с Сурковым. Он происходит в период, когда «круг» ее исканий в настоящем и прошлом завершился. Отсюда содержание разговора необычайно существенно: оно должно вобрать в себя итоги прошлых исканий ее, т. е. как бы подвести черту под всем ее прошлым и одновременно через зарождающееся чувство к Суркову и миру, стоящему за ним, дать почувствовать возможный выход. По многочисленным разбросанным черновикам трудно с достаточной уверенностью судить о том, с чего начинал Фадеев, к чему шел дальше. Но одно ясно: писатель постепенно сокращает до минимума рассуждения Лены о себе, о людях, своем прошлом и т. п. Например, в одном из рукописных вариантов романа, сохранившемся в архиве, Лена так характеризовала себя: