Как видно из черновиков, Фадеев хотел начать глазу вторую с этого размышления. Данная мысль в несколь-, ко ином виде была и в вариантах первой главы. Очевидно, мысль о двойственности, противоречивости существовала в сознании писателя в конкретных образах. Извлеченная из них и облеченная в форму слов от автора («из всех чувств и мыслей...»), она не удовлетворяет писателя. Фадеев перечеркивает ее и снова возвращается к конкретным образам. Но теперь художественная мысль как бы расщепляется: появляется образ гольдячки, с одной стороны, и слова, характеризующие отношение Сергея к ней, к Боярину, к людям вообще («мог бы умереть за все это»),— с другой. В последующих черновиках писатель продолжает доводить и то, и другое до логического конца. Однако, как это часто случается у Фадеева, в процессе развития образа делается наглядным для писателя его ненужность, неуместность. Фалеев снимает все размышления Сережи в начале главы; в ином, трансформированном виде они появляются в конце главы.

«Но Мартемьянов, снова впавший в рассеянное задумчивое состояние, отвечал не больше, чем — «да, удэгеец... да так, приходилось... бывал, бывал» ...«Да, здесь что-то есть»,— думал Сережа, невольно попадая в ряд тех романтических мыслей и представлений, которые в последнее время занимали только поверхность его сознания, но которые он продолжал считать самыми интересными и значительными: они связаны были с тем, что он владеет настоящим винчестером, ночует под открытым небом, окружен действительными опасностями—может теперь не ради какой-то игры, а на самом деле выявлять собственную силу, ловкость, находчивость; они сочетались с тем смутным идеалом смелого, сильного, мужественного человека— мореплавателя, охотника, открывателя новых земель,— который был заимствован Сережей из любимых книг и которому он старался подражать. Ему хотелось, чтобы уже сейчас случилось что-нибудь необыкновенное и страшное — например, из кустов выскочил бы тигр, или раздался боевой клич хунхузов,— и он, стараясь ступать мягкой неслышной походкой, бросал в чащу пронзительные взгляды.

Но тигр не выскакивал, хунхузы не кричали, и ремень от винчестера все больней давил на плечо, стали беспокоить мозоли, натертые за дорогу грубыми сапогами, под сумкой вспотела спина и саднила, образ Сарла начал тускнеть и двоиться, вместо него почему-то всплывала перед глазами стареющая тазовка, из поселка Татунгоу, с трахомными красными веками и такими короткими и, до смешного, робкими косичками, какие Сережа видел только у дурных собою веснушчатых гимназисточек,— постепенно он впал в бесчувственное дремотное состояние, какое овладевает людьми, много часов подряд занимающимися однообразным механическим делом».

Эта раздвоенность образа Сарла в полудремотных воспоминаниях Сережи — великолепна. Она схватывает именно то, что пытался передать Фадеев и логически, от себя, от автора («из всех чувств и мыслей»), и образно (через женщину-гольдячку) — противоречивость состояния Сережи,— и что так и не удовлетворило его. В издании романа 1930 года снят этот момент, но оставлено описание состояния героя от автора; в издании 1934 года исключены и авторские описания, глава кончается вопросами Сережи к Мартемьянову об удэге; а в издании 1940 года отсутствует и последнее.