Когда-то народ был велик. В песне говорилось, что лебеди, перелетая через страну, становились черными от дыма юрт». Мысль о том, что в прошлом народ удэге был многочислен и велик, предстает в движущейся образной картине, в которой раскрывает себя то в конкретно-образном представлении удэге («лебеди, перелетая через страну, становились черными от дыма юрт»), то в понятии современном («Когда-то народ был велик»), то в промежуточном между современным мышлением и представлением удэге арифметическом масштабе («...по стране, могущей вместить семь с половиной таких государств, как Япония...»). «Промежуточном» потому, что удэге еще не знали цифровых обозначений, хотя их конкретно-образные сопоставления подводили к ним, а в современности простые арифметические измерения уже «не в моде», хотя логика цифр остается неизменной.

В целом же создается единая, полная картина. Лаконизм выражения не мешает передать многогранные оттенки представлений героев, автора, современности и т. д.

«Так проходил век Масенды, век, в котором, кроме удач и несчастий, общих для всех людей, были и его собственные удачи и несчастья. А если бы их не было, трудно было бы сказать, живет ли это сам Масенда или одно из его перевоплощений: известно, что душа, прежде чем совсем исчезнуть, переселяется во все меньших и меньших тварей. И тля, ползущая по листу, вела в прошлом жизнь зайца, а в еще более глубоком прошлом жизнь медведя, Мафа, а в совсем далеком прошлом жизнь того огромного существа с обвисшей шерстью, костяными бивнями и тяжелыми ступнями, которое известно людям только по стариковским преданиям да по остаткам, находимым в земле».

Предельно образное мышление удэге и авторское повествование сливаются в единое целое.

Благодаря синтетичности повествования Фадееву удается в небольшом кусочке текста, всего в нескольких фразах дать цельный облик героя в единстве чувств, мыслей, действий. «Впервые Масенда узнал сам себя в расшитом крашеной шерстью кожаном мешке за спиной у матери. Масенда обнимал ее просунутыми в отверстие в мешке сильными ножками и чувствовал округлые движения ее бедер.

Это было в год белок, когда был неурожай шишек и полчища белок хлынули в долины; это было ранней весной, очень тяжелой для людей: зимние запасы кончились, рыба еще была подо льдом, ничего еще не росло, зверь уходил в глубокие дебри, шла война с ольчами, племя уходило на юг и голодало.

Но у Масенды не осталось плохой памяти об этом времени: он помнил продолговатую косую теплую грудь матери, с темным карим соском и желтовато-розовыми пятнышками вокруг соска, и вкус материнского молока. Возможно, он помнил эту грудь еще и раньше, а может быть и позже,— у удэгейцев кормят грудью до семи лет. Но он помнил эту грудь и вкус материнского молока до сей поры, а как выглядела его мать, он уже не помнил».

Эти несколько строк, лаконичные, но концентрированные, заключают в себе доведенное до предельной сжатости и простоты цельное единство субъективного и объ-ективного начал в повествовании.