Это рукописное полуфадеевское, полусарловское психологическое размышление прямолинейно передает те чувства-мысли, которые вырастали у Сарла из конкретных образов, представлений. Столь же неуместным по отношению к Сарлу выглядел и другой, новый рукописный вариант этой же главы. «...Он думал только о тех живых людях, к которым шел. Вопреки существующим представлениям о людях его породы, как о людях созерцательно настроенных и ни о чем не думающих, мысли эти являлись важнейшей тканью его духовной жизни и без них жизнь потеряла бы для него всякую ценность».

Изощренность мысли и ее выражения («важнейшей тканью его духовной жизни») противоестественны для образа Сарла.

Работая над главой, Фадеев до минимума сокращает подобные фразы. Чувства, мысли, представления Сарла переливаются в конкретный образ-картину. И тогда возникает великолепный образ, воссоздающий мысли и чувства и весь облик героя в единой картине. «А вот у сидатунских китайцев Сарл подсмотрел как-то домашнюю мельницу: сытый, ленивый мул с завязанными глазами, с подопревшими ляжками ходил вокруг столба, вращая верхний жернов, и зернистая, как золото, кукурузная мука струилась в джутовый растопыренный зев. Сарл тщательно осмотрел, как обработан камень,— такой камень не раз попадался ему в горах,— при достаточном трудолюбии его можно было обработать самим. Гладких сказал ему, что если подать ходатайство в ольгинский штаб, лошадь могут дать с большой рассрочкой, а то и бесплатно.

Желание построить в долине такую же круглую хижину, в которой могучий конь с подопревшими ляжками будет вращать удэгейские жернова,— желание это охватило Сарла до дрожи в ногах».

Столь же решительно снимает Фадеев и куски прямых авторских описаний быта, жизни удэге.

В рукописных вариантах конца главы двенадцатой первой части (в изданиях романа — часть вторая, глава шестая) после фразы: «Сарл стоял у входа в жилище, не решаясь войти, и с древним благоговением слушал плач чужого ребенка и полный любви и жалобы голос своей подруги», была такая образно-разъясняющая приписка автора, снятая им позднее: «Голос нежный и тихий, как последнее умирающее дуновение крыльев матриархата».

Трудно предугадать, как бы шла дальнейшая работа над романом. Но одно ясно. Сколь ни прекрасен стиль последних глав романа, вряд ли Фадеев писал бы им дальше. Что естественно и возможно в изображении одних героев, то невозможно и противоестественно в обрисовке других. Вернуться к продолжению других линий, к образам других героев — Лены, Сережи Костенецких, тем более Петра Суркова или Алеши Маленького — в форме сказовости было, конечно, невозможно. Художественный вкус, художественное чутье не могли изменить Фадееву. Сказовая форма глав пятой части — сколь она ни синтетична сама по себе в пределах этой части, изображающей жизнь удэге,— не была способна, однако, стать художественным синтезом по отношению ко всему роману Фадеева. Эта форма — одна из разнообразных стилевых форм, в которые последовательно отливаются разные образы романа.