Интересно заметить, как многократно варьирует Фадеев в образе гольдячки черту обреченности племени — через образ ее умершего ребенка. Сначала как бы констатируется факт: «...она целую неделю без еды и сна просидела над разлагающимся трупиком своего ребенка». Затем в вариантах появляется такая фраза: «...Она целую неделю без еды и сна просидела над разлагающимся трупом своего ребенка, уверенная, что он еще очнется. Это был ее четвертый ребенок, несший в себе дурную, отравленную кровь племени, не выживший и двух недель, как не выживали его предшественники».

Фадеев усиливает в образе гольдячки черты обреченности племени; отсюда, речь об умерших четырех детях, несущих в себе «отравленную кровь».

В варианте следующем идет речь уже об одном ребенке, умершем к тому же от оспы: «...Нет, это же ужас»,— содрогнулся он, действительно представив себе эту стареющую гольдячку с трахомными красными веками и с такими короткими и робкими до жалости косичками, какие Сережа видел только у маленьких гимназисточек,— она целую неделю без еды и сна просидела над разлагающимся трупом своего ребенка, умершего от оспы, уверенная, что он еще очнется».

Наконец, еще в одном варианте о причине смерти ребенка не говорится совсем; тем самым смягчается мотив обреченности племени и подчеркивается только темнота, невежество (уверена, что он еще очнется). «...Нет, это ужас»,— содрогнулся он, действительно представив себе эту стареющую тазовку из поселка Татунгоу — с трахом-ными красными веками и такими короткими и до смешного робкими косичками, какие Сережа видел только у дурных собою веснушчатых гимназисточек,— она целую неделю без еды и сна просидела над разлагающимся трупом своего ребенка, уверенная, что он еще оч-нется».

Образ женщины дает возможность выразить ту мысль, которая появилась с первых строк романа и проходит далее через все произведение: глубокая боль за бесчеловечное существование человека. Не случайно появлению образа женщины в записях Фадеева пред-шествуют строки:

«Из всех чувств и мыслей, занимавших Сережу во время похода, можно было выделить два наиболее повторяющихся ряда мыслей и чувств, которые в живой жизни постоянно пересекались, смешивались между собой и в этом отношении были неотделимы и несли в себе зерна противоречий, сказывающихся особенно тогда, когда на фоне прекрасной природы, ее весеннего радостного цветения, частицу которого Сережа как бы Улавливал в себе, раскрывалась вдруг действительная жизнь людей, олицетворением которой являлся, например, Боярин, и нужно было не только по авторитетной Указке, но и внутренне, для самого себя, определить свое место и свое отношение к этому. Но Сережа находился в таком возрасте, когда непосредственные веления и авторитетные указания других людей еще довлели над ним и определяли его поступки в решающие минуты жизни. Поэтому он не замечал в себе никаких противоречий, и сами мысли и чувства это[го] ряда не останавливали его внимания».