Я хотел бы, чтобы меня также любили, да — именно любили, разве мне нужна власть, или почет, когда я сам готов отдать все...» И он в подробностях представил себе собрание, которое они проводили в Татунгоу — крохотном поселке тазов на побережье. Там помнили Мартемьянова еще с 18-го года, в бытность его председателем районного совета, и выданная им грамота на оружие висела в фанзе старшины на самом видном месте. Незаметно мысли Сережи перенеслись на другие собрания, которые они проводили в русских селах, и на ту роль, которую он сам играл в них. Он чувствовал, что он сильно переменился, вырос за этот поход и ему хотелось, чтобы это видели и чувствовали другие, близкие ему люди, знавшие его раньше. Но таких людей было мало. Он бросил учиться с весны прошлого года и все время жил в деревне. Город, гимназия, книги, школьные товарищи— далеко отодвинулись и совсем не интересовали его.

«Как я выступал первый раз!.. А все-таки было страшно: вдруг не выйдет. Но меня слушали... Я расскажу об этом отцу, он будет рад...» — Сережа не замечал, что во время похода он мысленно перестал называть отца папой, подобно тому, как о себе он думал уже не как о Сереже, а как о Сергее. Вернее, он мысленно вообще не произносил этих слов, но под понятием Сергей крылось уже нечто более самостоятельное, мужественное и грубое, а под понятием отец—нечто не столь интимное и теплое, с привычным запахом пиджака, как раньше, а более серьезное и зримое со стороны. «Да, я расскажу ему и о том, как смешно прыгал этот маленький дьячок с рыжей бородкой вокруг опрокинутого воза. Что это он кричал?.. Да-да: — крепче напинай! Крепче нап-пинай!.. А как она смотрела на меня с воза своими черненькими глазками, дочь его что ли. Нет, об этом уже неудобно рассказывать. А они вообще стали чаще поглядывать на меня — и та, на хуторе,— какие у нее крепкие, маленькие ноги, даже странно, что у крестьянки... она наливала мне молока, взглянула и покраснела... Разве я, правда, красивый?..»

Сережа внимательно посмотрел на свою тень, нелепо продвигавшуюся по тракту. У нее была вдавленная голова и бросалось в глаза, что сапоги на нем коротки и широки в голенищах, он сразу почувствовал, как хлюпают в них ноги. Вдруг он заметил свои руки, длинные боль-шеватые руки подростка. Это было ужасно некрасиво. Он сконфуженно глянул вслед Мартемьянову — не заметил ли тот его [неразб.]. На самом деле, он находился в том переломном возрасте, когда сказочный «гадкий утенок» еще не превратился, но уже превращался в лебедя, с живыми черными глазами и стройным телом, и девушки действительно поглядывали на него.

— Куда вы? — вдруг спросил он Мартемьянова, заметив, что тот свернул вправо, по какой-то торной тропе.

— Ничего, здесь ближе,— не оборачиваясь, ответил Мартемьянов. Сережа прибавил шагу и догнал его. Тропа круто свернула еще правее, и маленький человек, показавшийся из-за поворота, едва не наскочил на них» *

* Здесь и ниже цитаты из романа «Последний из удэге» приводятся по рукописным вариантам этого романа, хранящимся в личном архиве А. Фадеева.