Из последовавшей далее встречи и разговора с Мечиком Левинсон убедился, какая путаница мыслей царит в его голове. Левинсон «был немножко взволнован всем этим разговором. Он думал о том, как Мечик все-таки слаб, ленив, безволен... И Левинсон волновался, потому что все, о чем он думал, было самое глубокое и важное, о чем он только мог думать, потому что в преодолении этой скудности и бедности заключался основной смысл его собственной жизни, потому что не было бы никакого Левинсона, а был бы кто-то другой, если бы не жила в нем огромная, несравнимая ни с каким другим желанием, жажда нового, прекрасного, сильного и доброго человека. Но какой же может быть разговор о но-вом, прекрасном человеке до тех пор, пока громадные миллионы вынуждены жить такой первобытной и жалкой, такой немыслимо скудной жизнью.

«Но неужели и я когда-нибудь был такой, или похожий?» — думал Левинсон, мысленно возвращаясь к Мечику. И он пытался представить себя таким, каким он был в детстве, в ранней юности... Он только и смог вспомнить старинную семейную фотографию, где тщедушный еврейский мальчик — в черной курточке, с большими наивными глазами — глядел с удивительным, недетским упорством в то место, откуда, как ему сказали тогда, должна была вылететь красивая птичка. Она так и не вылетела, и, помнится, он чуть не заплакал от разочарования. Но как много понадобилось еще таких разочарований, чтобы окончательно убедиться в том, что «так не бывает!»...

... Нет, он больше не нуждался в них!

Он беспощадно задавил в себе бездейственную, сладкую тоску по ним — все что осталось в наследство от ущемленных поколений, воспитанных на лживых баснях о красивых птичках!.. «...Нет, все-таки я был крепкий парень, я был много крепче его,— думал он теперь с необъяснимым, радостным торжеством... — я не только многого хотел, но я многое мог — в этом все дело...» Он шел, уже не разбирая дороги, и холодные росистые ветви освежали его лицо, он чувствовал прилив каких-то необыкновенных сил, как бы вздымавших его над родимой оболочкой (не к новому ли человеку, которого он жаждал всеми силами души?) — и с этой обширной, земной, человеческой высоты он господствовал над своими недугами, над слабым своим телом...»

Как видим, в толстовскую «диалектику души» врывается свое, чисто фадеевское, специфически-эмоциональное, авторское лирическое начало («Наверно, этот огонь и идущий из тайги сухой хрустящий звук выщипываемой травы напоминали дневальному «ночное» в детстве...» «И Левинсон волновался... Но какой же может быть разговор о новом прекрасном человеке»... «Нет, он больше не нуждался в них!»... «не к новому ли человеку, которого он жаждал всеми силами души?»).

Оно, это свое, фадеевское начало, проникает в стиль и психологический анализ «Разгрома». Можно призести еще примеры.