Структура фразы с многочисленными «не потому... а потому», «казалось» и т. п., безусловно, наличествует в «Разгроме». Но стиль Толстого гораздо разнообразнее, шире и не умещается в рамки только такой разоблачительной функции. Кроме того, подобное строение фразы вообще характерно для русских писателей XIX века, например Тургенева, Чехова. В 1928 году О. Брик, стремясь уязвить автора «Разгрома», доказывал, что у него не столько толстовская структура фразы, сколько чеховская: «В многочисленных рецензиях на книгу Фадеева указывалось, что книга написана по самоучителю беллетристики Льва Николаевича Толстого. И это, конечно, отчасти справедливо... Но в еще гораздо большей мере, чем са-моучителем Толстого, Фадеев пользовался самоучителем другого великого классика — Антона Павловича Чехова» 112-

И даже если принять за аксиому тот факт, что строение фразы типа «не потому... а потому», «казалось», «так как... то» характерно для Толстого и что подобное строение фразы присуще «Разгрому», - это еще не даст нам ключа к стилю романа, не объяснит дальнейшей эволюции Фадеева. Ведь фразы типа «не потому... а потому» имеются и в «Молодой гвардии», и в изрядном количестве. В то же время лирические интонации, авторские монологи «Молодой гвардии» очень и очень далеки от суховатого, сдержанного, аналитического стиля «Разгрома». Причем «Разгром» не был первым и слабым произ-ведением Фадеева; он написан в пору, когда талант Фадеева уже окреп, пройдя ступень увлечений и влияний орнаментальной прозы, сказового стиля, печать которых лежала на «Разливе» и «Против течения». Более того, «Разгром» стал классическим произведением социалистического реализма, выдержав испытание временем...

Здесь мы хотим обратить внимание лишь на один небольшой стилевой момент «Разгрома», отраженный в структуре психологического анализа этого романа.

Приведем одно из лучших мест романа, неоднократно цитируемое критикой в доказательство того факта, что изображение внутреннего мира героев в «Разгроме» воспроизводит толстовскую «диалектику души».

«Ночью, проснувшись внезапно... Левинсон... пошел проверять караулы.

Стараясь не ступать на шинели спящих, пробрался он меж тлеющих костров. Крайний справа горел ярче других, возле него на корточках сидел дневальный и грел руки, протянув их ладонями к огню. Он, видно, совсем забыл об этом,— темная баранья шапка сползла ему на затылок, глаза были задумчиво, широко раскрыты, и он чуть улыбался доброй, детской улыбкой. «Вот ловко!» — подумал Левинсон, почему-то именно этим словом выразив то неясное чувство тихого, немножко жуткого восторга, которое сразу овладело им при виде этих синих, тлеющих костров, улыбающегося дневального и — от всего, что смутно ждало его в ночи.

И он пошел еще тише и аккуратней — не для того, чтобы остаться незамеченным, а для того, чтобы не вспугнуть улыбку дневального. Но тот так и не очнулся и все улыбался на огонь. Наверно, этот огонь и идущий из тайги сухой хрустящий звук выщипываемой травы напоминали дневальному «ночное» в детстве: росистый месячный луг, далекий крик петухов на деревне, притихший конский табун, побрякивающий путами, резвое пламя костра перед детскими, зачарованными глазами... Едва Левинсон отошел от лагеря, как его обняла сырая, пахучая темь, ноги тонули в чем-то упругом, пахло грибами и гниющим деревом. «Какая жуть!» — подумал он и оглянулся».