— Ну, в Снитинке тоже, видимо, положение несколько лучше,— не то спрашивал, не то утверждал оберштурмбанфюрер.
— Нет, там плохо,— возразил профессор. Снитинка стояла на дороге, и подходы к этому селу были открыты.
— Что, больных много? — настороженно прищурил глаз оберштурмбанфюрер.
— Почти все лежат.
— Та-ак... А скажите, пожалуйста, больные там обеспечены врачебным надзором? — вдруг обратился гестаповец к Дербунову, как к председателю комиссии по борьбе с эпидемией тифа, и в то же время вопросительно глянул на Кулиненко.
Оба врача заверили, что с врачебным надзором в Снитинке все в порядке, что они только вчера были там. Они не отрицали утверждение профессора о тяжелом положении в этом селе.
— Я посоветовал бы и вам, господин профессор, наведаться туда,— сказал оберштурмбанфюрер таким тоном, будто судьба больных из Снитинки особенно волновала его и только из-за этого он приехал в Фастов.
— Я тоже вчера осматривал там больных,— сообщил профессор.
— Гут, гут,— одобрительно кивнул оберштурмбанфюрер.— А в Пришивальне как?
— Там немного лучше...
Совещание длилось целый час. Закончилось оно так же мирно, как и началось. Оберштурмбанфюрер из киевского гестапо даже поблагодарил врачей за участие в нем.
Но врачи не знали, что они уже разоблачены. И уликой послужили именно материалы села Снитинки. Перед совещанием врач из киевского гестапо, переодетый крестьянином, провел там проверку. И, конечно, никакой эпидемии не обнаружил. В селе уже позабыли об искусственном карантине — свободно ходили по улицам, ездили в лес, и никто не прикидывался больным...
В «деле» профессора появился новый документ, привезенный из Киева. В нем бросались в глаза строчки, подчеркнутые зеленым карандашом: «Буйко Петр Михайлович, профессор Киевского медицинского института, доктор медицинских наук, член ВКП(б) с 1921 года...»
Гестапо умышленно затеяло это «совещание». И оно достигло цели. До совещания был разоблачен только один профессор, теперь удалось выявить двух его сообщников. Но в гестапо понимали, что это еще далеко не все, и до вечера оставили врачей на свободе, чтобы захватить других подпольщиков.
Хотя беседа у фон Эндера прошла мирно, Петр Михайлович чувствовал нараставшую тревогу. Что-то скрывалось за внешним спокойствием гитлеровцев. Но что именно? Он припоминал все вопросы, которые задавал ему оберштурмбанфюрер, вспоминал свои ответы, однако не находил во всем этом ничего подозрительного.
Вечером к нему, не постучавшись, вошла Ефросинья Семеновна Новохатняя. В руках у нее была небольшая плетеная кошелка с яйцами и миской творога. И по тому, как старушка оглядывалась по сторонам, и по тому, как сразу же отозвала профессора в сторону, не решившись говорить даже при Александре Алексеевне, было видно, что пришла она сюда с важной вестью.
— От Гриси я,— еле переводя дух, прошептала старушка. «Грисей» она звала Грисюка.— Важную цидулечку прислал. Умри, говорит, бабушка, но никому, кроме Петра Михайловича, не давай...
Вуйко развернул записку: разведке Грисюка стало известно, что подпольная деятельность профессора уже известна киевским гестаповцам и что его вот-вот должны арестовать.
...Через час домик профессора Буйко был окружен. Но когда жандармы ворвались в него, там никого не было. Никого не застали гестаповцы и в квартирах Кулиненко и Дербунова.
Подняли тревогу. Пустили собак по горячим следам. Собаки вывели за город и порывались бежать в сторону леса...
