Профессор чувствовал, каким они охвачены волнением. Но разве у него самого было спокойно на душе? Разве у него не вздрагивали руки, когда он видел перед собой крепкого, загорелого юношу, которому должен вынести беспощадный приговор — здоров, пригоден для отправки на фашистскую каторгу. Нет, он не может, не в силах это сделать!.. Но как же быть? Какой придумать повод для освобождения его от мобилизации?..
Правда, многие из тех, кого пригнали на биржу труда, зная о предстоявшей мобилизации, попытались заранее с помощью всевозможных ухищрений вызвать у себя какие-нибудь заболевания. Мазали кожу вызывающими раздражение составами, пили табачный отвар, отравляли, калечили себя, лишь бы избежать отправки в Германию. Это отчасти облегчало задачу Петра Михайловича и других врачей.
Профессор вдруг стал неузнаваемым. Даже друзья не могли понять, что с ним произошло. Он стал сухим и строгим. Куда девалась его мягкость, которая всегда привлекала пациентов и, казалось, была его особым природным даром, таким необходимым каждому врачу. Он стал черствым и, как заведенный автомат, сухо отчеканивал:
— Язва!
— Чесотка!
— Чахотка!..
Константин Назарович и Кулиненко едва успевали поддакивать, подтверждая диагноз, установленный профессором Буйко.
Вот к профессору подошла девушка. Она не припасла поддельной справки о болезни и не прикидывалась больной.
— На что жалуетесь? — спросил профессор.
Девушка посмотрела на него влажными от слез карими глазами и ничего не сказала. Она ни на что не жалуется. Буйко внимательно осматривал ее: чуть заметная желтизна кожи, слегка воспаленные глаза...
— Малярия!—определил он.— А ну, Константин Назарович, еще вы посмотрите. По-моему, у нее тропическая!
— Да, да... подозрение на тропическую,— несмело подтвердил Константин Назарович.
