Окруженец растерянно схватил из рук врача талончик на временное освобождение и вышел. Он весь дрожал, сам не зная от чего: то ли от неожиданного спасения, то ли от боязни возможной провокации.
А профессор громко и строго уже вызывал из коридора следующего...
Поздним вечером Константин Назарович сидел с профессором за шахматной доской.
— Нет, нет, Петр Михайлович, так дальше нельзя!— не своим голосом причитал он.— Нельзя! В этом меня окончательно убедили вчерашние и сегодняшние события. Вам нужно покинуть Фастов. Немедленно покинуть!..
— Не забывайте, Константин Назарович,— заметил профессор,— что вы приходите ко мне только для того, чтобы играть в шахматы. Шах!
— Это игра с огнем.
— Это не игра, Константин Назарович! Это война! Сегодня гестаповцы дали нам оружие, чтобы мы стреляли из него по своим, а мы с вами повернули его против гестаповцев. И с первого нее раза стреляли, кажется, неплохо. Честное слово, я доволен.
И в самом деле он сейчас чувствовал себя, как после сложной, удачно сделанной хирургической операции.
Однако Константин Назарович не отступал. Он доказывал, что оставаться профессору в комиссии и дальше все равно что своими руками готовить себе виселицу. Гестапо теперь не прекратит слежку за ним. Вражеские разведорганы, наверное, уже выясняют, кто такой профессор Буйко. И как только узнают, что он коммунист,— боже упаси! — всему конец.
— Я понимаю,— после непродолжительного молчания сказал профессор,— работать в комиссии так, как мы работали сегодня, все равно что стоять под занесенным над головой топором. Этого я от вас не могу скрывать. Не могу и не хочу потому, что вы такой же солдат, как и я. Комиссия — это поле боя, на котором судьба поставила нас защищать Родину. Уехать же в какое-нибудь село, скрыться — значит проявить трусость. А трус — брат врага.
Константину Назаровичу стало неловко. Круглые плечи его нервно передернулись. Он почувствовал, что упрек профессора относится к нему.
