Фон Эндер недоуменно взглянул на Буйко и снова опустил глаза. Опытный психолог, даже не зная ситуации, а только поймав такой взгляд, как у фон Эндера, сразу сказал бы, что человек вдруг что-то потерял.
Но вот в комнату комиссии вошел высокий широкоплечий крестьянин. На правой щеке у него длинный синий шрам. Крестьянин тяжело волочил ногу.
У профессора громко застучало сердце: это был рязанец. Тот самый, который спас профессора во время страшного этапа. Этого шрама, этого быстрого взгляда Петр Михайлович никогда не забудет. От волнения Буйко чуть не потерял контроль над собой, на какой-то миг выпало из сознания то, что именно здесь его другу угрожает опасность. Некоторое время профессор колебался: с чего же начинать?
Потом подошел ближе к рязанцу и, как всегда, с напускной сухостью спросил:
— Что с ногой?
Крестьянин, чувствовавший себя как-то неуверенно, молча показал справку. Профессор прочел: «Пашенко Иван Григорьевич...» «Тоже пристал к кому-то в зятья и украинизировался...» — мысленно улыбнулся Буйко, вспомнив о богатыре Бовкало.
— Константин Назарович, у него радикулит. Это по вашей части.
Константин Назарович сразу понял, что крестьянина нужно освободить от мобилизации. А профессор обрадовался, что рязанец очень удачно придумал себе болезнь. После осмотра, который проведет Константин Назарович, врачи будут заставлять его нагибаться, выпрямляться, приседать и в конце концов докажут фон Эндеру, что крестьянин действительно тяжело болен.
Рязанец сначала не узнал профессора. Но вдруг в его глазах одна за другой блеснули две вспышки: радости и затем — презрения. Для рязанца эта встреча была такой неожиданностью, что он вдруг утратил представление о том, куда попал, забыл о мнимой болезни и нечаянно твердо встал на обе ноги.
В тот же миг профессор почувствовал на себе затаенный острый взгляд фон Эндера. Это был взгляд азартного птицелова, в западню которого попали одновременно две птицы. Но профессор, словно не замечая ни фон Эндера, ни рязанца, неожиданно для того и другого равнодушно отошел в сторону и зев-нул.
Это был знак и для рязанца — знак, показывающий, как держать себя. Однако рязанец не понял. Он воспринял равнодушие профессора как предательство. В его глазах отчетливо застыло холодное презрение; он неосмотрительно сам шел все глубже в ловушку, и дверца захлопнулась.
