XVI

...Фадеев проснулся перед обедом. Пошел прямо разыскивать меня. Нашел. Заговорил со мной. Но не о ночном происшествии, а так, о всяких пустяках. Потом спросил, что было у старшин. Я не ответил.

Тогда он начал обхаживать, улещать меня, словно надутую девицу. То и дело подходил, но сказать что-нибудь «о том» не мог себя заставить. Все вопросы задавал: «Ты что не выспался?.. Может, ты плохо чувствуешь себя?.. Получил вчера письмо от Агнеш?.. Давай пошлем ей поздравительную телеграмму».

Видно было по всему: он чертовски сожалеет о том, что случилось ночью.

За обедом, отодвинув стопку, он сказал вдруг, без всякого перехода и будто даже не мне, а всей компании:

— Пойду-ка к старшинам.

Вернулся домой, когда спустились уже ранние ноябрьские сумерки. И сообщил «всем нам»:

— Часа два беседовал с ними.

Но, заметив, что меня и этим не проймешь, расхохотался вдруг и спросил, обращаясь уже прямо ко мне:

— Скажи на милость, что ты им там наговорил? До сих пор хохочут, уняться не могут.

Он, разумеется, отлично знал, что я «наговорил» (рассказали же ему!), но хотел, чтобы я повторил рассказ, авось да от этого уляжется у меня обида.

...Надо заметить, что еще утром, лежа в постели, я все мучился: что я скажу старшинам? Одна банальная фраза лезла за другой: «Товарищи старшины, так, мол, и так... Вы ударная сила Красной Армии... Старшина без авторитета все равно что... и пр. и пр...» Но когда я поднялся на трибуну и оглядел этих сильных, здоровенных парней, то все бескровные слова, проявив порядочность, сами отступили, и я, недолго думая, заговорил совсем о другом.

— Случилось это, товарищи, еще при императоре Франце-Иосифе. Фельдфебель один, то есть, по-нашему, старшина, назначил в караул какого-то новобранца. И говорит ему: «Эй ты, такой-сякой, слушай приказ! К нам приезжает генерал. Как завидишь его, доложи мигом». — «Так точно!» — пролепетал испуганный новобранец. На дворе осень. Дождь. Новобранец стоит на часах, а о генерале ни слуху ни духу.

Прибежал фельдфебель, да как заорет: «Не приходил генерал?»— «Так точно, не приходил!» — с ужасом лепечет новобранец. «Черт тебя подери! Открой пошире глаза, и как завидишь его, мигом ко мне. Понял, такой-сякой, разэтакий?» Прошло еще минут пятнадцать. А генерала все нет как нет. Фельдфебель — опять к часовому. Крик, шум — и он снова поплелся восвояси. И вдруг новобранец видит: генерал идет, со свитой вышагивает. Новобранец прямо к нему и спрашивает: «Это вы и есть генерал? Ах вон оно что! Ну-ну, берегитесь, не хотел бы я сейчас в вашей шкуре быть... Господин фельдфебель-то уже трижды спрашивал про вас!»

Фадеева позвали к телефону. Вернувшись, он засунул руки за ремень, стягивавший его стройную талию, и выпалил с мальчишеской гордостью:

— Ребята, командарм Федько пригласил нас к себе на вечер в Никольск-Уссурийский. — И, взглянув на меня, добавил: — Федько ведь воевал в Крыму, когда отец Агнеш был там председателем ревкома. — И спросил, обращаясь уже прямо ко мне: — Поедем?

Что же мне оставалось? Поехал, конечно... По приезде в Никольск-Уссурийский выяснилось, что кроме октябрьских праздников там будут отмечать еще и другое: 7 ноября впервые даст городу свет только что пущенная в ход электростанция.

...Мы расселись вокруг большого стола командарма. Комната освещалась керосиновой лампой и целым взводом свечей... Когда Федько — некогда подмастерье столяра - подымался с места, казалось, шкаф пришел в движение. Теперь Федько то и дело посматривал на свои огромные часы, прикрепленные к руке чуть не поясным ремнем. Непрестанно подходил и к выключателю. Щелк. Лампы не загорались. Наконец, махнув рукой, Федько разлил коньяк по стаканам и приготовился уже чокнуться с нами...

В тот же миг загорелось электричество. Грянуло такое «ура», от которого чуть потолок не рухнул.

Но Федько не позволил погасить керосиновую лампу и свечи:

— Пусть погорят еще напоследок.

Завел патефон, поставил пластинку. И этот двухметроворостый великан, с четырьмя орденами Красного Знамени на груди, поклонился крохотной жене комполка Хорошилова. Пригласил ее танцевать. (В том году был дан приказ по Красной Армии: все командиры обязаны научиться танцевать.) Картина была странная и, пожалуй, даже страшноватая: тоненькая, малюсенькая Хорошилова и только что научившийся танцевать герой гражданской войны — этакий движущийся гардероб. Казалось, папа — борец-тяжеловес — повел танцевать свою пятилетнюю дочку. Господи боже, что же будет, если он ненароком ей на ногу наступит?!

Мужчины — штатские и военные — все были одеты просто. Женщины только тогда начали «одеваться». Все они нарядились в крепдешиновые платья — этот материал уже продавался в магазинах, —у иных на головах торчали даже шляпки, правда все еще никак не находившие себе там места.

Скажу по чести, я думаю, найдутся и такие, что поймут меня верно: я как о золотой поре вспоминаю о двадцатых годах, когда не только женщины, но и молодые девушки ходили все в одинаковых красных косынках и при этом были такие разные да такие красивые, что кажется, я с тех пор не встречал столько красивых женщин.

Мне и сегодня дороги те женщины... женщины в алых косынках, женщины пролетарской революции...

Фадеев всю ночь сидел молчаливый, тихий. Не пел, почти не пил и уж конечно не танцевал. А я в ту ночь решил вернуться в Москву раньше назначенного срока.

...Не потому уехал я с Дальнего Востока, что Фадеев обидел меня: это я уже давно знаю. Обида была только одной из немногих причин, а может быть, даже предлогом.

— Все равно вернешься, - сказал на прощание Фадеев. — В народе у нас так говорят: кто на Дальнем Востоке побывал, тот хоть раз да вернется опять.

— Чепуха! Суеверие! — отмахнулся я.

Но прав оказался он. Я вернулся. Только еще на более дальний восток.