XXV

Мое положение да терзавшую меня к тому же тоску по родине Фадеев переносил с трудом. Ведь никакими «разумными доводами» нельзя было объяснить того, что я даже после освобождения Венгрии не мог поехать домой.

Однажды мы вышли вдвоем из его квартиры в Комсомольском переулке и направились в Газетный, где жила его мать. По дороге разговорились, вернее, я заговорил о Венгрии. Фадеев все больше мрачнел, под конец лицо его стало таким хмурым, что уже я начал его утешать:

— Может, и лучше, что я остался здесь. А то не вышло бы так, как некогда с одной девушкой...

— Девушкой?.. Ты что, с ума сошел?

— Ничего не сошел. Пятнадцати лет я был репетитором у одной девочки. Звали ее Илонкой. Влюбился в нее. Родители узнали и выгнали меня. Несколько лет мы не виделись с ней. А любовь моя все росла, росла, росла. Друзья уже обалдевали от этого беспредметного чувства, столько я морочил им головы. Потом, четыре года спустя, осенью тысяча девятьсот девятнадцатого года, я послал ей свои первые напечатанные стихи — они были посвящены ей. И получил ответ: девушка назначала мне свидание на набережной Дуная. Господи боже, что это было за чувство!.. Мы встретились. И двадцать минут спустя я смотрел на нее уже с досадой... Это была совсем другая Илонка, ничуть не похожая на ту, что за столько лет создало мое воображение.

— Глупости, — оборвал меня Фадеев. — При чем это тут? — И от раздражения он произнес имя венгерской девушки даже с усиленным акцентом: — Елонка! И при чем тут эта Елонка? Каждый человек должен жить на своей родине, тем более поэт. А ты — Елонка...

Он сердился. Но, ей-богу, не на меня.