XX

Утром, выскользнув из сна в полудрему, я снова очутился «там». Какие-то неясные мысли: «Вызовут ли наконец? Скажут ли что-нибудь? Знает ли Агнеш, где я?» Потом: «А кто сегодня дежурный? Кому горбушка положена?» (На это тоже существовала очередь.)

И все это за мгновение ока.

...Открываю глаза.

Большие окна. Светит солнце. В лучах его золотятся ножки стульев и половицы. Справа от моей кровати — стол, покрытый белой скатертью: Мать Ани выкладывает на тарелку куски грудинки. Рядом с тарелкой сверкающая фарфоровая чашка, чайник, сахарница.

— Доброе утро, — слышу я женский голос. И сразу стряхиваю сон.

— Доброе утро, Мария Константиновна, — тихо отвечаю я.

— Как спали? Анечка уже ушла на работу. Ну, что вам приснилось на новом месте?.. Это ведь вещий сон.

— В полусне...

— В полусне не в счет!

— Тогда хорошо, — отвечаю я и, хоть не думал об этом вовсе, вдруг вспомнил, что дом Фадеева стоит во дворе.

Выскочил из постели. Быстро умылся. Еще быстрей оделся. Проглотил завтрак и не пошел — где уж там! — прямо помчался к Фадееву. Когда я несся уже стремглав по Пушкинской улице, за спиной у меня с грохотом свалился с крыши обледенелый сугроб и еще с большим громыханием раскололся на куски. Секунда промедления — и он убил бы меня. Я обернулся, посмотрел на распавшиеся серые льдинки и, крикнув: «Дурак!» — помчался дальше.

Театральная. Лубянка. Мясницкая. Угловой магазин. Поворот направо, потом во двор!

Без остановки перескакивая сразу по три ступеньки (что это было для меня тогда!), мигом очутился я на пятом этаже. Позвонил, не отнимая пальца от звонка, пока дверь не отворилась.

— Са-а-аша!

Обнялись. Расцеловались — и раз, и два, и три. Он повел меня в комнату, все стараясь «держать себя в руках». Но удавалось ему это с трудом, потому что у него-то я уже ничуть не держал себя в руках.

Фадеев пытался найти выход. Кликнул жену. (Я не был знаком с ней. Он женился в мое отсутствие.) Представил меня.

— Это вот Анатолий Гидаш... И это вот Ангелина Осиповна Степанова.

Фадеев попросил жену дать ему что-то. Она внесла перевязанный веревкой заранее приготовленный пакет.

— Переоденься, — сказал Фадеев.

— Прямо сейчас?

— Прямо сейчас. Лина, — обратился он к жене, — выйди на минуточку. Пускай Анатолий переоденется.

Я сбросил с себя все, залез в чистое, чудесно-расчудесное, как мне показалось, белье, натянул синие в полоску фадеевские брюки и песочного цвета пиджак. (Думал сперва: не налезет. Ведь прежде Фадеев был намного худее меня.) Все оказалось впору. Натянул носки вместо портянок. Превос-ходно! Только башмаки оказались малы: как ни старался я, но втиснуть ноги не мог.

Вытащил из одного кармана гимнастерки свои восемьдесят рублей, из другого потрепанную самодельную тетрадку. Потом бережно сложил вещи и перевязал их веревкой.

— Оставь их здесь. Выбросим.

— Не-ет, — ответил я уже по инерции. Ведь там, откуда я приехал, ценилась каждая тряпочка, каждый лоскуток.

Фадеев понял.

— Ладно, возьми... Сам выбросишь.

Слова его поразили меня.

— Хорошо. Оставлю.

Фадеев отворил дверь:

— Лина, покорми чем-нибудь Анатолия. — И добавил мне в объяснение: — Я уже позавтракал.

— Я тоже позавтракал, Саша.

— Нет, ты поешь. Тебе не помешает... Смотри, как похудел.

И посмотрел на меня долгим взглядом, потом, словно успокаивая и себя и меня, заключил с удивлением:

— А все же ты и сейчас красивый... Очень красивый.

Есть я не мог. Отодвинул чашку, тарелку. Не за этим же я пришел. Не об этом думал ни вчера, ни позавчера, ни в лагере, ни сегодня, когда мчался сюда по улице. Голова работала так беспорядочно, что хотела выбросить сразу одновременно сотню самых разных мыслей. Со скоростью звука хотел я передать Фадееву и принять от него события семи лет. И не знал, с чего начать. Поэтому рассказал о вчерашней встрече с венгерским писателем, которая длилась всего лишь десять минут и... и...

— И он сказал мне, что лучше всего, если я добровольно попрошусь рядовым в противотанковую артиллерию.

Лицо и шея Фадеева побагровели.

— Так он и сказал?

— Да.

— А ты что ответил?

— Что правильно, конечно...

— Ни в какую артиллерию ты не попросишься! Ты уже отслужил свое! Понял? В таком состоянии, с такими нервами—да в артиллерию? Ты понимаешь, что ты говоришь? — И уже мягче добавил: — Послушай, Анатолий! Давай договоримся так: что бы ты ни решал, предварительно советуйся со мной.

И он все смотрел на меня. Качал головой. Потом тихо закончил:

— И вообще приходи ко мне каждый день.

Я понял, что он хотел этим сказать. У меня сжалось горло, и я молча кивнул.