XXIX

В первых числах мая в Москве, как и обычно, наступили холода. Я лежал в гриппе. С температурой пошел выступать на телевидение. Помню, говорил о Матэ Залке. То ли из-за гриппа—-он и всегда-то расшатывает мне нервы,— то ли из-за ненастья, но на меня накатила хандра, которая уже давно не навещала. Последняя встреча с Фадеевым, разговор на переделкинской платформе —все застряло в голове, и я никак не мог этого «переварить».

Несколько дней спустя поправился. Улучшилась и погода. Числа десятого позвонила Евгения Федоровна Книпович:

— Саша просит передать, что любит вас, крепко целует... Желает всего хорошего... И просит не забывать его...

«Что это такое?» — думал я, слушая ее. Никогда не передавал он таких сентиментальных приветов. Но конец телефонного разговора успокоил меня:

— На днях он сам позвонит, и тогда приедете к нему.

...В тот день над Москвой сверкало прекрасное ярко-синее небо. Было воскресенье. 13 мая. Над городом, будто он глубоко вздохнул, распахнулись ясные небеса. Только высоко-высоко блуждало несколько тучек.

Мы рано пообедали, потому что наша Маруся — уже тридцать пять лет вела она у нас хозяйство — хотела пойти к сестре. Зычно крикнув: «Ну, я пошла», она прошастала к дверям,

Я остался один. Агнеш побежала вниз на угол, к Кропоткинским воротам, купить номер «Нового мира», в котором был напечатан роман моего погибшего друга Бруно Ясенского «Заговор равнодушных».

Жена Бруно Ясенского — Анна Берзинь — еще зимой читала нам отрывки из этой случайно уцелевшей рукописи. Потрясающе звучал эпиграф, взятый Ясенским в 1937 году:

«Не бойся врагов —в худшем случае они могут тебя убить. Не бойся друзей — в худшем случае они могут тебя предать. Бойся равнодушных — они не убивают и не предают, но только с их молчаливого согласия существуют на земле предательство и убийство».

...Я сел за стол, чтобы ответить на письма, полученные во время болезни.

Первым положил перед собой письмо из Будапешта, от одного венгерского поэта. Он писал о том, что каждое утро, когда встает, часами размышляет о том: стоит ему жить или нет?

Этому хорошему поэту, а стало быть, и умному человеку мне хотелось написать что-то очень убедительное.

Я выглянул в окно, уставился на синие московские небеса. И мысли, образы зашевелились в голове.

Медленно, каллиграфическими буквами — чтоб было еще время подумать — написал я обращение. Потом, после нескольких шутливых вступительных слов, перешел к сути дела: «Что же касается самоубийства...»

И в тот же миг гаркнул на меня телефон, до этого тихонько стоявший на столе. Дребезжащий звон напугал меня, прошел от головы до пят.

— Я слушаю!

— Анатолий? — забился в трубке голос Валерии Осиповны Зарахани, секретарши и свояченицы Фадеева. — Немедленно приезжай за мной... Саша застрелился... На даче... Достань хирурга...

— Хирурга? — крикнул я. — Так он жив?

— Не спрашивай ничего... — Трубка была брошена. Что делать? Агнеш ушла. Оставить записку? Перепугается до смерти.

Но вдруг слышу — отворяется дверь в прихожую. Кричу:

— .. .Валя звонила!.. Саша застрелился!..

Рывок к телефону: Агнеш дрожащими пальцами набирает номер. Слышу, хотя трубка прижата к уху:

— Говорю же, не спрашивайте ничего... Приезжайте немедленно.

Мчимся вниз. И о чудо из чудес! На углу нашей улочки, улицы Фурманова, стоит пустая машина. Видно, ждет «левого» пассажира. Шофер соглашается ехать. Сперва мчим в Газетный, за Валерией Осиповной, и оттуда в Переделкино.

Машина несется по широкому Минскому шоссе.

— Как ты думаешь, он жив? — уже десятый раз спрашивает Агнеш, так что я даже не отвечаю ей.

Врываемся в сад.

Через кухню мчимся в столовую. Там сидят рядышком Федин и Всеволод Иванов. Два-три слова. Несемся вверх по лестнице. В дверях боковой комнатки стоит Книпович и молча указывает на кабинет. Входим. Голый по пояс, высоко, на двух подушках, лежит Фадеев. Рот открыт. Правая рука откинута... Рядом наган.

Больше секунды не выдерживаю.

Шатаясь, выхожу из комнаты.

Нет, даже не крик, а какой-то звериный лай вырывается из меня. Прячусь со стыда.

— Что же это такое? — спрашиваю Книпович, которая стоит оцепенев, неподвижная, руки опущены (на египетских картинах встречаются такие женские фигуры).

— В два часа Мишка поднялся к отцу и... (В два часа сел я писать письмо.)

Переделкино словно взбудораженный улей. Все рвутся в дачу. Валерия Осиповна никого не пускает.

Приехал Сурков. Увидев Фадеева, закричал не своим голосом:

— Это не он, это не он... Сашка! Что ты наделал! Что ты наделал! Сашка!

Мы с Сурковым уезжаем в Москву. По дороге милиционер останавливает нашу машину, которая несется с недозволенной скоростью. Этот будничный инцидент заставляет Суркова прийти в себя.

Союз писателей. Сурков звонит повсюду. Я звоню Агнеш в Переделкино.

— Только что увезли его, — говорит она. — Когда прощались и я поцеловали его в лоб, он был совсем теплый... И полосы пахли одеколоном...

...Среда. Дом союзов. Десять часов. Оркестр играет траурный марш Шопена. Вместе с Тихоновым и Агнеш стоял я в почетном карауле у гроба.

Перед этим Маршак рассказал, что в субботу вечером Фадеев был у него и долго говорил обо мне. Что говорил, он потом расскажет... Что же?

Гроб подымают. Он качается, окруженный штыками, и выплывает на улицу.

Новодевичье кладбище. Помню речь Суркова, его прерывающийся голос:

— Саша, пусть тебе пухом будет земля.

С кладбища вернулись вместе с Тихоновым прямо к ним. На поминки.

Уже серело заревое небо, когда мы с Агнеш возвращались. На Каменном мосту, я начал читать стихотворение Эндре Ади:



Хоть туда, хоть сюда

(Такая прекрасная весенняя ночь)

Мы можем идти,

Только со взбаламученным сердцем.

Хоть туда, хоть сюда.



Когда я начал писать эти воспоминания, я был снова в Москве, сидел в той же самой комнате, возле того же телефона — и грезил.

— Алло... Анатолий? Говорит Фадеев.

— Это ты, Саша? Как хорошо, что ты позвонил! Сколько всего случилось с тех пор! А я-то думал... Говорили ведь, что...

— И ты поверил, что я мог?..

— А что мне еще оставалось?.. Своими глазами видел. Но, по правде сказать, до сих пор не верю...

— И правильно делаешь. Знаешь что?.. Приезжай ко мне в Переделкино...

Напрасно поехал бы я в Переделкино.

Поэтому он пришел ко мне на улицу Фурманова и, что еще более странно, приехал даже в Будапешт, а потом и на Балатон.

Пять долгих месяцев, что я писал о нем, он был все время со мной.

И теперь больно, что я закончил. Снова надо расставаться.



Москва — Будапешт — Балатонарач Май — сентябрь 1963 года

Перевела с венгерского Агнесса Кун