X

Наконец в Хабаровске мы сошли, усталые и разбитые после десяти дней сидения и лежания в поезде.

Закинув вещи в гостиницу, первым делом отправились в баню. Надо было привести в движение разленившуюся кровь.

Четверо голых мужчин. Четыре различных тела.

Посреди бани стоит Павленко. Не тщедушный, но и не сильный. Я сказал бы, рассудительного телосложения.

Рассудительное телосложение? Таким осталось оно у меня в памяти — верно, потому, что очень близорукий Павленко — в бане и без очков — постоянно щурился и неуверенно ступал по скользкому ребристому полу.

Фраерман — он и всегда-то старался оставаться в тени — здесь тоже удалился в угол со своей шайкой. Встал спиной и начал бесшумно мыться, укрывшись от нас даже облаками пара.

Тяжеловесом в компании был я. (Еще два года назад на севастопольском Приморском бульваре, когда я брался за силомер, то выжимал его до конца. То же самое было на всех приборах, где испытывали силу. Поэтому меня всегда окружали гулявшие там моряки. Интерес ко мне рос с, каждым днем. Являлись все новые и новые моряки помериться силой. И ни одному не удавалось одолеть меня. Но чтобы и диалектика не оставалась в обиде, надо сказать честно, что в это же время я лечил нервы в Сеченовском институте. Видно, уже и в ту пору была справедливой истина: «Жизнь прожить — не поле перейти», а тем более коммунисту.) И наконец, Фадеев.

Упруго ступал он по ребристому полу, будто ступнями струны перебирал. И бушевал даже пуще, чем в Малеевке, поминутно оглашая баню радостными воплями.

Полчаса. Час. «Последняя», еще одна «последняя» шайка воды, и, оставив за собой снежное поле из мыльной пены, мы гуськом направились в уставленный одинаковыми шкафчиками предбанник.

— Деньги у нас на исходе! — заявил вдруг «бригадир» Фадеев, затягивая ремень. — Отсюда пойдем прямо в редакцию «Тихоокеанской звезды».

Там уже ждали нас. Посыпались вопросы. Мы отвечали, они отвечали. Больше всего разговоров было о Москве. Около дюжины голов поворачивалось то туда, то сюда, вместе и порознь загорались две дюжины глаз.

Сотрудники газеты жили в страшной оторванности от столицы. Кое-кто из них, как, например, Зонин, хотя на груди у него и красовался столь редкий еще по тем временам орден Красного Знамени, был за какое-то миллиметровое отклонение закинут на берег Тихого океана первыми, еще относительно слабыми «толчками» сталинского произвола.

Когда мы задавали вопросы, разговор шел главным образом о Дальнем Востоке, об этом почти неизвестном нам (кроме Фадеева) крае, который один, сам по себе, больше Германии, Франции, Италии и Англии, вместе взятых.

Часов пять просидели мы в кабинете ответственного редактора и толковали больше всего, разумеется, не о литературе, а о стройках, о преобразовании края.

Сотрудники «Тихоокеанской звезды» в мгновение ока переносили нас от Иркутска до Японского моря, от Амура до Берингова пролива, от Сахалина до Камчатки.

Наконец главный редактор Шацкий (он принадлежал к столь милому душе и мгновенно опознаваемому племени старых большевиков) чуточку смущенно, стараясь шуткой перебить свое смущение, спросил, как у нас с деньгами.

И Фадеев, еще недавно в предбаннике так решительно хлопнувший свою опустевшую полевую сумку, теперь забормотал что-то. Но, кроме громкого «ха-ха-ха», болтавшегося на кончике бормотания, так ничего и нельзя было понять.

Шацкий встал. Поднялся и Фадеев. Видно, его беспомощные «значит», «так сказать», «словом», «то есть» и опять «так сказать» оказались достаточно убедительными аргументами: Шацкий с радостью взял у нас стихи, рассказы, отрывки из романов и выписал гонорар.

Неделю прожили мы в Хабаровске. С Шацким встречались чуть не ежедневно, но, не расскажи Фадеев историю жизни главного редактора (подпольщик, сидел в царской тюрьме, участвовал в Октябрьском восстании, затем в реконструкции страны, бывал на стройках пятилетки... Куда только не мобилизовала Шацкого партия!), — так вот, не расскажи обо всем этом Фадеев, от самого Шацкого мы ничего не узнали бы.

...Не думал я тогда, что спустя шесть лет еще на три тысячи северо-восточных километров от Хабаровска, не у Тихого, а почти у Северного Ледовитого океана, встретимся мы с Шацким на рудниках Колымы. В одежде заключенных худой Шацкий — он был намного старше, чем я, — узнал меня сразу. Я тут же с радостным возбуждением пошел вспоминать о наших встречах. Шацкий смотрел на меня ласково-грустно. Он стал еще молчаливей, чем был в Хабаровске. А в общем был такой же. К окошку за баландой подходил без всякого волнения и не возмущался, когда из половника в его миску лилась только жижица (таким, как Шацкий, гущи никогда не доставалось). Только в одном увидел я перемену. Временами он запевал — в Хабаровске я не замечал этого за ним, — и всегда одну и ту же песенку Бетховена:



Как много стран я обошел.
И мой сурок со мною.

Стояла зима. Сорок пять градусов мороза. Мы сидели с ним на нарах в темноте брезентовой палатки, глубоко вздыхавшей под порывами ветра.

— Товарищ Шацкий, вы что, других песен не знаете?

— Знаю.

Он взглянул на меня: сказать или нет? И сказал:

— В Хабаровске, когда после приговора мне разрешили десять минут свидания с женой —она не была еще тогда арестована,—я спел ей на прощание эту песню. Тому уже четыре года. С той поры не знаю ничего ни о ней, ни о детях.

И опять, терзая душу, зазвучала, но теперь уже обвинением, песенка Бетховена:

Как много стран я обошел...