XIII

На другой день небольшой торпедный катер — всего лишь четыре человека и одна торпеда помещались на нем — повез меня в Японское море, на Русский остров. Там я тоже должен был выступить перед краснофлотцами.

Сначала меня повели осматривать остров. Военные инженеры показали «кое-что». Было непривычно жарко, палило солнце, и мне очень захотелось пить. Неосторожно, хотя товарищи и предупреждали меня, выпил я несколько кружек студеной воды из кристально чистого с виду источника и даже сказал самонадеянно: «Я всегда пью сырую воду, и никогда от этого ничего не бывает». — «Но не на Дальнем Востоке»,—

прозвучал ответ.

Уже вечером, стоя на трибуне, почувствовал я: беда! С великим усилием превозмогая боль, весь в холодном поту, старался я как можно скорее закруглить свое выступление.

«Амебная дизентерия», — установил врач, когда я попал в единственную палату островной больнички, где еще человек восемь лежало с разными заболеваниями. Помимо других неприятных признаков, у меня и температура упала до 34,5 градуса.

— Так и помереть недолго, — сообщил мне один больной. — Это решится на третий день, — добавил моряк, лежавший в углу палаты.

«Здорово!» — подумал я, но как-то тупо, без всякого волнения. Такое снижение температуры вызывает депрессию, которую я и без того привез с собой в изрядной дозе.

Телеграфировать домой? Никакого смысла. Если выживу — только зря напугаю. А не выживу, — так Агнеш даже к похоронам не поспеет: десять дней пути. И я отправил телеграмму Фадееву.

Но, видно, на дальневосточных просторах и его не так просто было разыскать, поэтому, не дождавшись ответа, я оделся и попросту сбежал из больницы. Измученный, пожелтевший прибрел я в порт. С разрешения коменданта забрался на воинский катер, и он отвез меня во Владивосток. Меня уже ждали там Афанасьев и Гай, видно заранее оповещенные Фадеевым, и сказали, что он попросил направить меня в дом отдыха.

Где был этот дом отдыха, не помню. Как я туда поехал, сколько там пробыл и с кем — и этого не помню. Все стерлось, остались в памяти только вялые осенние лучи, солнце, тайга, и больше ничего. Должно быть, я дошел уже до крайней степени душевной подавленности.

И только одно еще запомнилось.

Как-то после обеда ко мне в комнату влетела божья коровка и уселась на столе. Я обрадовался ей. Вспомнил Венгрию и запел по-венгерски: «Божья коровка, улети на небо». Но она не улетела.

Я сел за стол, написал письмо в Москву. Вложил в конверт и божью коровку. Бросил письмо в почтовый ящик.

Просыпаюсь ночью. Чувствую: что-то непрерывно падает мне на лоб, на шею, ползает по груди, по рукам. Я зажег свет. Все кругом было алым от десятков тысяч божьих коровок: и потолок и стены, и простыня, и одеяло. До рассвета так и так ничего не поделаешь. Я натянул одеяло на голову, оставив только щелочку для носа, и мучительно старался заснуть. В полусне слышал, как мягко шлепаются на одеяло эти красные жучки, со стуком падают на пол, на стол, на шкаф.

Утром директор дома отдыха долго извинялся:

— Совсем забыл предупредить, что тут нельзя оставлять окно открытым. Божьи коровки кочуют в эту пору. Мы же на Дальнем Востоке. В иные годы их тут бывают миллиарды.

Окно закрыли. До самого обеда приводили в порядок комнату. Собрали около трех ведер божьих коровок.

... Дни ли прошли или недели? Не помню. Только вдруг приехал Фадеев.

— Ну, что с тобой случилось? — спросил он без всякого сочувствия, пытливо разглядывая меня: вот, мол, «изнеженный европеец», потому и заболел на Русском острове.

— Ничего особенного, — ответил я с обидой. — От этого уже многие умирали, и притом русские.

— Чепуха, — отмахнулся он, — подумаешь тоже — дизентерия!

Но когда я рассказал ему про миллионы божьих коровок, Фадеев смотрел на меня растерянно, изумленно, подумав, верно, что я рехнулся малость. И вдруг ласково сказал: — Ну ладно, ладно... А теперь давай соберем твои вещи.

И один за другим выдвигал он ящики стола, комода, открывал дверцы шкафа, даже под кровать заглянул. Рьяно складывал мои пожитки.

— Сейчас же поедем в дом отдыха на берег Амурского залива! Павленко и Фраерман уже там... Диетпитание тебе организуем... И гарантирую, что через неделю будешь здоров, как... Больше нет у тебя никаких вещей?

Мы вышли из комнаты. Фадеев понес чемодан. Вниманием и нежностью хотел он загладить мои неурядицы. Но когда уже спускались по лестнице, все же не выдержал и сказал:

— Божьи коровки... Вот тебе и на! Только этого еще не хватало.