IX

Сидели. Выпивали. А он все рассказывал. Шестнадцати лет вступил он в партию большевиков.

— Нас, — рассказывал он, — называли «владивостокскими соколятами». Мы готовы были жизнь отдать друг за друга.

Семнадцати лет он уже партизанил. Был тяжело ранен. Спасли друзья.

X съезд партии. В Москву приехали делегаты Дальневосточного края. И Фадеев вместе с ними — самый молодой делегат съезда. Девятнадцать лет было ему.

— Саша, а ты не смущался, не чувствовал себя мальчишкой среди делегатов?

— Нет. Я чувствовал себя опытным партработником.

И вдруг задумался.

— Однажды я и вправду смутился. Ленин прошел совсем рядом. И я украдкой коснулся его пиджака. А через три года Ленина уже не было.

Он хотел еще что-то добавить, но, видно, раздумал. Потом возбужденно заговорил:

— Понимаешь, шел съезд... И вдруг весть: мятеж в Кронштадте. Делегатов мобилизовали. Помнишь?

Он спросил так, будто и я был на съезде и меня тоже мобилизовали. И все говорил, говорил. Я прислушивался к чеканному, отлично построенному рассказу. Казалось, Фадеев излагает готовый сценарий или роман. События мелькали перед глазами, останавливались на мгновение, потом ускользали, как и проплывавшие мимо окон переменчивые сибирские леса, поля, реки и на минуту выскакивавшие, потом вновь исчезавшие деревни.

...По льду Финского залива ползет Фадеев в белом халате. Вдали маячит Кронштадтская крепость. Ранен. Петроград. 1921 год. Больничная палата.

— Очень странной казалась жизнь после трех лет гражданской войны... Кругом разруха, люди оборваны... Новая экономическая политика... Задачи все новые, незнакомые, сложные... Помнишь?

И он залпом осушил рюмку.

— Привыкали с трудом... Даже люди с полетом и то как-то растерялись, а что уж говорить о коммунистах консервативного склада... Нет, ты не смейся. Они ведь как привыкнут к чему-нибудь, никак не переключатся на новое, пусть даже это новое прет изо всех щелей... Нет того, чтоб разобраться, что к чему, так сказать, с, помощью марксизма. Нет, они, наоборот, и действительность норовят изнасиловать: пусть, мол, ведет себя так, как они задумали. Да, много чего было.. И оправданного и неоправданного... Как всегда. Верно?

Я молчал. Фадеев продолжал свой рассказ:

— Несколько месяцев провалялся я в госпитале. Никогда в жизни столько не читал. Тут тебе и утопические социалисты, и Ленин, и Мильтон, и Блок... Чего-чего только не прочел...

Он замолк. Посмотрел на меня. Лицо смягчилось.

— Врач был добрый, как и вообще врачи. Сестра была красивой, как и вообще сестры... И деревья в саду были прекрасные... Все смотрел я на них из палаты... Ведь они были совсем другие, чем у нас, на Дальнем Востоке... Здесь они распускаются за несколько дней, нетерпеливые, безудержные, оглянуться не успеешь, а уже все в цвету... Хороши были и прогулки по вечерам. И Нева была хороша. И Летний сад... Короче говоря, я влюбился.

— Саша! Да ведь это же готовый роман. Вот его и напиши сейчас.

Он резко откинулся на стуле. Зрачки сузились.

— Сначала я закончу «Удэге». — И вдруг, повысив голос, спросил взволнованно: — Ты знаешь, что такое коса?

— Знаю. По-венгерски тоже коса. И я показал, как косят.

— Вот и не знаешь. По-русски есть еще два значения: девичья коса и узкий мыс полуострова. Но теперь я не про девичьи косы...

Он приблизил ко мне лицо:

— Слушай! Сидит медведь на косе. Понял? Лапу сует в воду... Рыбу ловит. Впереди вода, позади вода. Поймал рыбку— и за спину бросил. Есть! Еще одну поймал. Есть! Опять бросил за спину. Третью, четвертую... Выловил десяток и думает: «Вот когда полакомлюсь». Повернулся, а рыбы-то и нет. Всю в воду побросал... А-а-а!

И Фадеев взревел с такой болью, что не только посетители ресторана повернулись к нам, но даже повар высунул голову в белом колпаке. Что такое? Что случилось?

На другой день опять пришли обедать. Фадеев уже и не глядит на карточку — прямо заказывает:

— Бифштекс с лучком по-деревенски. Лучку побольше.

Когда же Павленко с Фраерманом пошли спать в купе, Фадеев попросил водки. Час спустя глаза его уже горели голубовато-белым накалом.

— Знаешь, что такое коса? — спросил он, пригнувшись ко мне.

— Знаю. Ты же объяснил вчера.

— Ничего ты не знаешь... Сидит медведь на косе... И пошло то же, что и вчера, закончившись таким же отчаянным ревом.

Потом он повернул к себе болтавшуюся на боку полевую сумку. Вытащил несколько смятых бумажек. Расплатился. Встал. И пошел коридорами вагонов, еще более прямой, еще более вытянувшись, чем обычно. Шел так стремительно, что казалось, он и в конце поезда не остановится, шагнет вниз прямо на рельсы и пойдет по шпалам — обратно, к юности, к первой любви, к «владивостокским соколятам», которые уже давным-давно порастерялись.