VIII

Видно, плохо я его берег, потому что на четвертые сутки Фадеев вернулся в купе уже к рассвету.

Тихонько разделся. Решил, должно быть, что я сплю. Рывком закинул себя на верхнюю полку.

Утром проснулся поздно.

Я думал: начнет оправдываться.

И ошибся.

Ему было безразлично, спал я или нет, знаю ли, когда он вернулся... Он был рассеян и молчалив. Положил перед собой книгу. Не читал, а только глазами водил по строчкам. Когда я заговорил с ним, отвечал отрывисто: «Да», «Нет» — или вовсе молчал.

Но за обедом, в вагоне-ресторане, его будто подменили. Он взял в руки меню, в которое обычно и не заглядывал, озорно заказывая каждый день одно и то же: «Бифштекс с лучком по-деревенски. Лучку побольше». Теперь, изображая великую заинтересованность, он внимательно изучал «репертуар» и громко, словно стихи, продекламировал от начала до конца названия всех блюд и напитков, еще громче называя цены.

Играл. А может быть, преодолевал свое смущение. Видно, не был уверен во мне: вдруг я кому-нибудь рассказал о ночном происшествии. Но может быть, попросту хотел скрыть свое дурное расположение.

После обеда Павленко с Фраерманом ушли спать в купе.

Мы остались вдвоем. Фадеев заказал водку.

Вагон-ресторан покачивался. Сидевшие в нем тоже качались из стороны в сторону — всегда отставая от вагона на одну восьмую такта. Вагон, казалось, выражал свою укоризну. «Эх-эх-эх...»

Поначалу Фадеев рассказывал об удэгейцах. Но не в связи с романом. Просто говорил о дальневосточном племени. Всего-то их полторы тысячи человек. Живут они вдоль рек Хор и Хунгари. Только после революции приучили их к оседлости, открыли для них школы, создали письменность. Пусть учатся на своем языке.

— Их язык тебе легче было бы выучить, чем русский, — лукаво заметил Фадеев. — Ударение почти всегда на первом слоге, как и у вас. Рассказывал.

Подружился он с удэгейцами еще в партизанскую пору. Полюбил этих бесконечно преданных, искренних, честных людей. «Капитализму не удалось их еще испортить».

— Один скачок, и от кочевого образа жизни они перейдут к социализму... Словом, пишу роман... И вернусь в Москву только с готовым романом...

Мы, люди, близкие ему, знали, что с «Последним из удэге» у него что-то не ладится: много лет бьется он с этой книгой, упрямо стараясь держаться первоначального замысла. Но живые силы романа не желали подчиниться ему, вернее сказать, художник-реалист Фадеев не мог насиловать действительность, не мог следовать не совпадавшей с действительностью, отвлеченной идее, чувствуя, очевидно, всю пагубность этого для искусства.

Роман шел своим естественным путем. А Фадеев упорствовал, хотел победить непобедимое.

Вагон все раскачивался с укоризненным «эх-эх-эх», а Фадеев все рассказывал.

Но уже не про удэгейцев, а про свою юность, про «самое прекрасное».

Теперь я уже знаю: не для того он рассказывал, чтобы пожаловаться: «Уходят годы». «Может ли жалеть река, — сказал он как-то, — что воды ее утекают в море? Иначе ведь она не была бы рекой».

Он — это я понял позднее — жалел о том, что могло бы свершиться, было бы прекрасно и не свершилось.