III

Тогда я не читал еще по-русски, но уже слышал о «Разгроме» Фадеева — романе, который с полным правом был признан крупной победой пролетарской литературы.

Он тоже слыхал о написанной еще «там», на «земле контрреволюции», моей первой книге стихов. Если и ни о чем другом, то об одном она свидетельствовала несомненно: что с венгерской пролетарской революцией не удалось расправиться навсегда.

Мы встречались все чаще.

Дом Герцена. На втором этаже — Всероссийская ассоциация пролетарских писателей. Две комнаты, а может, и три.

Редакция журнала «Октябрь». Одна комната, а может, и две.

Из окон виден сад и Тверской бульвар, где то и дело, дребезжа, проходит трамвай «А», или, как его ласково окрестили, «Аннушка». Садом идет Фадеев. Никогда не видел я такой красивой походки.

Внизу в Доме Герцена — ресторан. Обед из трех блюд — пятьдесят пять копеек. Первое и второе блюдо по выбору. На третье непременно кисель. Между гудящими столиками (писатели и здесь не прекращали свои споры) мягко и бесшумно прохаживается «метрдотель» с черной окладистой бородой и с внешностью профессора медицины. Он знаком со всеми. И уже по одному его приветствию можно угадать, кто из посетителей ресторана обогатил пролетарскую литературу новой достойной книгой.

..Международная конференция пролетарских и революционных писателей... Зал заседаний Народного комиссариата просвещения. Председатель—Луначарский — в отлично сшитом костюме, который, однако, мешковато сидит на его крупной, медвежьей фигуре. Секретарь — Бела Иллеш — гордо ходит в русских сапогах. Мы с Фадеевым стоим в коридоре. Вдруг он здоровается с кем-то и — я вижу это впервые — низко кланяется. Мимо нас проходит пожилая женщина в мальчиковых башмаках: член коллегии Наркомата просвещения, вдова Ленина — Крупская.

...Русские и иностранные революционные писатели справляют десятую годовщину Октября на квартире Серафимовича. Рядом с хозяином дома сидит молодой, совсем молодой человек. Весь вечер молчит. Говорят только его очень синие глаза. Серафимович представляет его гостям:

— Мой земляк. Скоро выйдет его роман «Тихий Дон».

Раздается привычное для таких случаев «ура», и писатели, мгновенно переходят к другому «предмету».

...Мы еще совсем молоды. Мигом затеваем борьбу. Фадеев схватывается со мной. У меня уже пот струится с лица. А у него лицо сухое, только совсем красное. И вот я на полу. Фадеев надо мной. Я чувствую его жаркое дыхание. И раздается знакомое: «Ха-ха-ха!» Победил. Но ему мало этого. Зрачки сужаются. Уже не в силах сдержать себя, он вцепляется мне в волосы и несколько раз стукает мою голову об пол. «Чтобы не забыл, кто — кого, когда рассказывать будешь», — говорит он, смеясь.

Я смотрю на него. Это еще что такое?

Он приходит в себя. Помогает мне подняться. Целует, гладит по голове, а другой рукой счищает пыль с моего костюма, да так сосредоточенно, будто именно эту задачу и поручили ему к десятилетию Октября Союз пролетарских писателей. Землячество приамурских партизан и Международное бюро революционных писателей.

Выражение лица серьезное, робкое и вместе с тем сердитое. Словно это не он, Фадеев, а кто-то другой виноват, что обидели товарища, друга и гостя.

...Год спустя, в декабре 1928 года, мы поехали в Малеевку, в первый открывшийся Дом творчества.

Сошли с поезда в Дорохове. У станции стояли извозчики с санями. Начался торг. Извозчик запросил пятерку. «Трешку», — ответил Фадеев. И наконец разницу между трешкой и пятеркой поделили пополам: согласились на четырех рублях.

Залезли в сани, устроились на сене. Извозчик накрыл нас тулупом, а мы для верности завязали ушанки под подбородки. И лошадки тронулись. Дорохово осталось позади.

Ехали полулежа на розвальнях. Согрелись под тулупом. Мимо нас медленно шагали засыпанные снегом сосны. Задние ноги лошадки взметали снежную пыль, то и дело бросали ее нам в лицо. Морозный воздух был так чудесен, что его и выдыхать-то было жаль. Вот только знали, что иначе не вдохнешь опять.

До Малеевки километров четырнадцать. Уже стемнело. Вот и Старая Руза. Трактир.

— Хлопнем по сто грамм! — спросил, вернее, объявил Фадеев, пригласив извозчика, причем, как мне показалось, даже любезнее, чем меня. Улыбнулся ему, будто говоря: «Мы-то с тобой знаем в этом толк».

«Хлопнули» и поехали дальше по деревянному мосту над замерзшей Москвой-рекой. Извозчик что-то напевал, а Фадеев, будто качаясь в колыбельке, счастливый, слушал его.

Осталось еще километра два. Свернули направо. Снежная равнина сверкала вечерней синевой.

— Не уеду отсюда, пока не кончу... —сказал Фадеев. Подковы лошадки застучали по мостику, перекинутому через речушку. Доехали. В тулупе, в валенках и с фонарем в руке на террасе стоял Серафимович.

Дом творчества — старый лавровский домик—был на пять или шесть комнат. В метрах пятидесяти от него стояла бревенчатая банька.

Воду для кухни мы сами таскали ведрами из речушки. Брали с собой колун, прорубали окошко в речке, которая каждую ночь туго запахивалась, стараясь защититься от стужи. И дрова кололи сами. Фадеев с таким восторгом размахивал топором, будто только затем и приехал сюда, чтобы наколоть несколько саженей дров. После каждого удара слышался могучий выдох: «Кха!»

— Так оно легче и здоровей! — объяснял Фадеев. Впрочем, все мы развивали бурную хозяйственную деятельность, кроме Серафимовича. Он уже стар. Его надо беречь.

Ему было тогда столько же лет, сколько мне сейчас. Но признаюсь, что я готов немилосердно побить каждого, кто сейчас из милосердия не позволил бы мне спускать ведро в прорубь, тащить ледяную воду, колоть дрова, разгружать сани с продовольствием, носить сахар, муку и картофель в тот давно уже исчезнувший малюсенький Дом творчества в Малеевке.