XIV

Если диетическое питание означает вместе с тем и однообразную еду, то в доме отдыха на Амурском заливе мы и в самом деле питались диетически. Каждый день на стол подавали фазанов, — правда, то так, то эдак приготовленных. С тех пор я убежден, что нигде на свете нет — во всяком случае, не было — столько фазанов, как на Дальнем Востоке.

Фадеев тоже охотился на них. Однажды вечером взял и меня с собой.

Зажегши фары, автомобиль медленно скользил по шоссе. И немного погодя в сотне шагов от нас мы увидели фазана. Он стоял окаменевший, словно сказочная птица. Машина подъехала еще ближе, и хлопнул выстрел.

Фадеев отправился за своей добычей, поднял ее и пошел обратно по шоссе, сиявшему между грозно темневшей с двух сторон тайгой. Нес все еще подрагивавшую, окровавленную птицу, которая замерла вдруг только возле самой машины.

— Глупейшая в мире птица, — раздраженно произнес Фадеев высоким глуховатым голосом. — Как завороженная стоит в сиянии славы... Ни за что оттуда не выйдет... Лучше помереть готова...

— Что ты сказал?

Он не ответил.

Минут пять спустя с криком «ко-ко-ко!» свалился второй серебристый красавец и шлепнулся вскоре в освещенный фонариком багажник, рядом со своим собратом. С перьев его катились еще капли крови.

.. .Утром я заметил: Фадеев чем-то встревожен, обеспокоен.

Мы сидели все вместе и завтракали, как вдруг он каким-то слишком решительным шагом направился к себе в комнату: писать. Вскоре вышел опять. Неуверенно посмотрел вокруг и сел в углу столовой. Широко раскинув ноги, опустил руки на колени и нагнулся, будто разглядывая дощатый пол: мол, сдвинутся ли доски или на месте останутся? Потом, заметив, что я наблюдаю за ним, словно собака воду, стряхнул с себя дурное расположение.

— Анатолий! Хочешь пойти погулять?

Он заглянул к Павленко, который — вёдро ли было, ненастье ли — всегда работал.

— Петя, мы вернемся к обеду.

Был солнечный, прозрачный осенний день. Фадеев, чтобы вытеснить свои утренние раздумья или, напротив, чтобы открыть им путь, начал говорить. Говорил, говорил, не останавливаясь, горячо — и рассказы его то шли по одному руслу, то растекались в разные стороны.

Спасск... Сучанские рудники... Уссурийский край... Появились друзья: Билименко, Нерезов... Возник уже и Сергей Лазо, потом и двоюродный брат Сибирцев, вовлекший его в большевистское движение.

Рассказы Фадеева, казалось, скачут во все стороны, хотя на самом деле у них была своя последовательность.

Но вдруг он заговорил об уссурийских тиграх. «Самая опасная порода тигров. Есть тут один старый охотник. Тридцать с чем-то тигров убил за жизнь. И вот я спросил его однажды: «Не страшно вам было? Ведь опасней тигра зверя нет». А он знаешь, что ответил: «Самый опасный зверь не тигр, а человек...»

Мы шли по Владивостокскому шоссе. Нас провожала тайга с двух сторон. Село Седанка. Вторая Речка. Здесь жил его лучший друг — Саня.

(Шесть лет спустя я был снова на Второй Речке. Только уж не по своей воле, а привезли меня. Не с писательской бригадой приехал, а вместе с полутора тысячами заключенных. Неделю провалялись мы на траве под вольным небом. Ждали парохода, который должен был увезти нас на север.

Был я здесь и в третий раз, 20 июня 1941 года прибыл на пароходе «Советская Латвия» вместе с двумястами двадцатью четырьмя заключенными во Владивосток. Всех нас везли в Москву на переследование. Часа в четыре на рассвете нас вели под конвоем в тюрьму по владивостокской улице Ленина. Я озирался кругом: смотрел, как изменился «с тех пор» город, какие выстроились новые дома.

Все мы были такие веселые, как, я думаю, никогда в жизни. Полные надежды, целый день мы пели песни. Один мой товарищ, старик, конструктор подводных лодок, пел весь день, не умолкая. И раз, и два, и десять раз запевал он одну и ту же песню:

Еду, еду, еду к ней,
Еду к любушке своей...

И.. . к немалому удивлению всех, седовласый старик, он говорил только о своей жене.

Так прошел день. К вечеру мы кое-как улеглись спать. Тринадцать человек набилось нас в камеру. Все думали-гадали: когда же дальше отправят? Ночью отворилась железная дверь. Втолкнули новых заключенных. Все проснулись. Полетели обычные вопросы:

— Откуда вы? Есть кто-нибудь с воли? Что там слышно?

— Гитлер напал на Советский Союз. Война началась.

Мы знали: все кончено и с переследствием и с Москвой.

Я лежал на полу. Пол стучал подо мной, такая лихорадка била меня.

Никогда не рассказывал я об этом Фадееву. Только разрушил бы дорогие для него воспоминания о нашей поездке на Дальний Восток, о нашем походе на Вторую Речку.)

— Ох уж эти воспоминания! — говорил Фадеев, шагая по Владивостокскому шоссе. — Здесь, на Второй Речке, я играл в футбол. Высокий был, так меня вратарем поставили. «Стой, Сашка, ты ведь только руку подымешь, и мяч уже твой». Но я ведь и тогда стремился к власти — ха-ха-ха! — и требовал, чтобы назначили меня центрхавом. Сам хотел всю команду снабжать мячом и непременно побеждать. (И снова идущие из горла «ха-ха-ха!».) Потом без всякого перехода:

— Однажды мы вместе с Саней уехали отсюда, со Второй Речки, в Раздольное. Там был лагерь военнопленных. Мы пробрались туда. И даже ночевали в бараке у пленных. Саня знал чуточку немецкий язык, пленные тоже научились кое-как калякать по-нашему. Очень подружился я там с одним венгерцем-металлистом. Пообещал даже написать ему. И не написал. Почему?.. Да ей-богу, не знаю... Боюсь, очень обидел его этим... А ведь не хотел... Бывает со мной такое...

И замолк. Потом рассказ пошел опять по другому руслу. Фадеев вспоминал о партизанской поре.

Где оно случилось, я уже запамятовал, помню только, что случилось...

...Японцы схватили нескольких партизан. В числе их и немца, бывшего пленного, по фамилии Либкнехт. К Карлу Либкнехту, кроме фамилии, он не имел никакого отношения. Японский полковник приговорил Либкнехта к расстрелу. А так как жители деревень сочувствовали партизанам, то японцы решили привести приговор в исполнение на глазах у крестьян. Со всех сел согнали их туда ради острастки.

Построилась расстреливающая команда. Полковник взмахнул саблей, солдаты взяли ружья наизготовку. А худой, оборванный Либкнехт стоял перед ними и курил, будто ему и дела нет до казни.

Полковник крикнул: «Отставить!»—и насмешливо опустил саблю.

«Помилуют?» — слышно было, как вся площадь вздохнула.

Либкнехт курил.

Полковник снова взмахнул саблей. Дело известное, каждый знает: сабля опустится, пули вылетят — и конец.

— Отставить!

Так шла «игра». Еще и еще раз. Чем же она окончится? Полковник хотел сломить волю приговоренного, который курил и не обращал на него внимания.

И тут Либкнехт — он, верно, понял, в чем дело, — расстегнул штаны и, будто вокруг него нет никого, начал мочиться. Бабы засмеялись, завизжали, завыли в голос. Мужики, будто вторя им, забурчали: «Вот это парень! Молодец!»

— Огонь! — разъяренно крикнул пристыженный полковник.

Либкнехт упал на землю, оправляя малую нужду.

...Мы пришли во Владивосток. Двадцать километров отмахали. Время шло уже к пяти часам. Проголодались. Фадеев повел меня в «отличный ресторан». Пообедали. Потом пошли в театр. После спектакля — актеры узнали, что мы в зрительном зале, — нас попросили пройти на сцену. Фадеев, любивший доставлять радость людям, мало того что похвалил спектакль и каждого актера в отдельности, но захотел сказать еще что-то, уже вовсе неоспоримое.

— Это самая дальняя советская труппа, — изрек он вдруг. — Она стоит на страже советской культуры здесь, на берегу Тихого океана!— И, глянув в мою сторону, словно ища у меня поддержки, добавил: — Великое дело!

Было уже часов двенадцать ночи.

— Где же мы ночевать-то будем?

Фадеев повел меня к своему старому другу. Позвонил. Дверь отворилась. На лице его друга отразились одновременно и радость и ужас.

— Господи ты боже! — воскликнул он. — Саша! Пришел; наконец? Пришли? Павленко уже весь Владивосток на ноги поставил, все учреждения. Решил, что вы заблудились в тайге. Немедленно звони в дом отдыха.

— Это ты, Петя?.. — заорал Фадеев в телефонную трубку. И «ха-ха-ха», и «черт трусливый», и «прости, пожалуйста», и снова «ха-ха-ха», и «да брось», и «ну ладно», и снова «прости ты нас, грешных», и «да вот он, рядом со мной»... — Возьми трубку, Анатолий... Скажи, что-нибудь этому Пете... Не верит никак, что с нами ничего не стряслось!..

Потом снова Фадеев взял трубку и очень серьезно сказал:

— Ты уж прости нас, Петя... Мы заговорились с Анатолием и совсем забыли про вас.

...И на самом деле, дальневосточные партизаны, воспоминания, прошлая революционная юность смели все: дом отдыха, Союз писателей, Павленко, Фраермана — и, честно говоря, не будь я вместе с Фадеевым, смели бы и меня. Хотя по дороге я и сказал Фадееву: «Знаешь, Саша, если б я жил тогда на Дальнем Востоке, я был бы тоже вместе с вами, с «соколятами». Правда?»