XXI

Фадеев подошел к окну. Выглянул, будто во дворе увидел что-то. Потом повернулся ко мне. И вдруг все, что я хотел ему сказать, показалось мне несущественным.

Я вытащил свою самодельную тетрадку и начал читать ему стихи, которые по-русски написал в лагере. Потом прочел одно стихотворение Тютчева и свой перевод на венгерский язык. Подстрочно перевел ему несколько стихотворений, написанных в тюрьме и в лагере.

Голос у меня прерывался. Фадеев взял в руки потрепанную тетрадку. Бережно листал ее. Покашливал.

— А что, если б сейчас ты, так сказать, написал бы, так сказать, такие стихи, какие писал в тридцать четвертом, тридцать пятом году? Помнишь, такие, что читал на Дальнем Востоке?

И он процитировал две строчки из одного моего стихотворения, которое стало популярным и на русском языке.

— Помню,— сказал я, —только... (Никому другому не ответил бы я так) .. только знаешь, Саша, такие стихи я больше писать не смогу.

...Ни словом не укорил он меня. Не спросил: почему? Заговорил об Агнеш. Назвал ее «декабристкой». (И другие, те, что были смелее, например Сурков, тоже применяли к ней это слово. Правда, более осторожные называли ее Пенелопой.) Потом Фадеев рассказал мне о нескольких случаях, связанных со мной и с Агнеш, которые «стояли — как он выразился — на грани чуда». Вот один из них.

В конце января 1942 года мы с Агнеш уже целый год ничего не знали друг про друга: оба сдвинулись со своих мест на много тысяч километров. Я попал в Сибирь, а она в Среднюю Азию. И вот Фадеев получает два письма, да в один и тот же день. Одно от меня, другое от Агнеш. Я написал, что ничего не знаю о ней, что мы потеряли друг друга. А Агнеш написала ему, что «нашлась» (то есть ее освободили), но не знает, что со мной. Фадеев попросил свою секретаршу Валентину Михайловну Кашинцеву в тот же день направить письмо Агнеш мне, а мое — ей. Так мы нашли снова друг друга.

— Ну не чудо ли это, Анатолий?

...Была уже поздняя ночь, когда он пошел проводить меня на улицу Герцена.