I

Не застывшие фотографии — быстрые кадры панорамного кино встают у меня перед глазами, когда я вспоминаю о нем.

Живые Фадеевы проходят рядом, идут навстречу, машут друг другу — и мне тоже.

Вот он, стройный, на диво сложенный, в черной кавказской рубахе с высоким воротом и с таким множеством пуговиц, что кажется, их втрое больше, чем на самом деле.

А вот — в превосходно сшитом костюме. Галстук завязан тщательно, мягкая фетровая шляпа на голове. Статный, элегантный, спортивный — настоящий государственный деятель XX века.

И опять — в парусиновых сапогах, с полевой сумкой на боку, а в ней в полном беспорядке документы, рукописи, деньги.

Сидит за письменным столом. Ворот сорочки расстегнут. Работает. Пишет на обороте старой рукописи: незачем тратить чистую бумагу, пока все еще не дописалось до конца. Написал три строчки. Смотрит. Недоволен. Две зачеркивает. Потом зачеркивает и третью. Опять пишет. Готово. Нет! Переставляет слова. Снова черкает. Оставляет только полстроки.

Но тут уже само перо взбунтовалось — заполняет страницу за страницей. Потом, удовлетворенное, ложится рядом с бумагой. Отдыхает.

Таежный Вакх сидит передо мной — песни поет, стихи читает, чокается и говорит: «Ребята, если бы вы только знали, как я вас люблю!»

В тускло-голубой пижаме, но такой же стройный и гордый в каждом своем движении, идет он навстречу по коридору больницы. Уже издали протягивает обе руки, удивленно кивает, вскидывает голову, будто и не к нему пришли, а он сам пришел навестить, и спрашивает с укором: «Как же ты заболел? Что же это такое?»

И все больше и больше Фадеевых я вижу. Неподвижно сидит в президиуме многолюдного собрания. Слушает. Чувствует зал — всех вместе и каждого порознь. Ведь для большинства здесь он не Фадеев, а Саша. Наклоняется. Пишет. Поднимает глаза и слушает того Фадеева, что говорит с трибуны высоким глуховатым голосом, в рождении которого участвуют, очевидно, не только легкие, голосовые связки, но и все тело высокого напряжения. Но вдруг он вскидывает обе руки и приглаживает серебряные волосы. Так они не под стать всей его фигуре, движениям — и все-таки слились уже со всем его обликом. Лицо строгое. Жесткие мышцы у твердых скул — окаменелости от бессонных ночей. Почувствовал чей-то взгляд. Смущается и, чтобы скрыть смущение, в ответ подмигивает едва заметно. Пытается смягчить выражение лица, стереть следы беспокойной ночи.

Изменчивы и глаза — то голубые водовороты, то безразлично серые заводи, — смотрят равнодушно, будто впервые видят того, с кем только вчера встречались. Но вот зрачки сужаются, как у хищной птицы, за километры завидевшей врага. Впереди сражение, и он рвется в бой. Другого выхода нет. И эти же глаза смотрят с таким сочувствием, с такой мальчишеской нежностью, преданностью и непререкаемой любовью...

Идут воспоминания. Фадеевы проходят передо мной.

...Смущенная улыбка. Так улыбается молодой отец, которому впервые дали в руки новорожденного и он не знает, что с ним делать.

Лежит в лесу, закинув руки за голову. И весь лес ему принадлежит. До самых пят вдыхает медвяный воздух. И только шум вершин наводит на грусть.

Но вдруг удивленно вскидывает голову: другой-то Фадеев смеется, да так, будто все веселье мира вселилось в него и взрывается теперь с реактивной силой. Взрывчатый смех обрывается. Вопросы затеснились в голове.

Решительным шагом идет он по улице, по коридору, через зал. Руки, точно лапы таежного тигра, двигаются от самых плеч.

Но вот они становятся неуверенными. Нe знают, как подняться, как приласкать того, кому слишком много мук досталось в трудные времена. И вдруг вижу: Фадеев уже издалека убыстряет шаг — спешит обнять того же человека, когда ему выпало счастье, признание, удача, — шумно выражает свою радость.

И снова лес, и снова сомнения, и снова письменный стол. Подвижные, живые воспоминания кружатся передо мной. Фадеевы — за тридцать лет.