XI

«Подкрепившись» гонораром, выписанным Шацким, Фадеев «с привлечением» членов бригады составил план работы, который накануне вечером сам набросал на клочке бумаги, и прочел его нам вслух.

Фраерман остается в Хабаровске. Если мне не изменяет память, у него жили там знакомые или родственники; кроме того, он хотел собирать материал по роману.

Фадеев — так звучал второй пункт программы — вместе с Павленко отправляется на моторной лодке Дальневосточного военного округа в строящийся город Комсомольск. Поедут по опасному еще для судоходства Амуру.

— Продовольствие повезем, —сказал Фадеев с тем мальчишеским гонором, с каким говорил всегда, когда брался за что-нибудь необычное, рискованное.— Дорога? .. Подумаешь, какие-то сотни пустяковых километров по воде!.. Что это для нас с тобой, Петя?.. А уж сядем на мель или продырявим моторку... Петя, ты плавать умеешь?

Павленко снял очки, прищурился и потешно задвигал одновременно верхней и нижней губой. В такие минуты он становился похожим на зайца, который принюхивается. Казалось, Павленко начнет сейчас отнекиваться: дескать, так и эдак, а может, все-таки не стоит... Но не тут-то было! Павленко надел очки, глаза его перестали щуриться, и спокойным, очень серьезным тоном отчебучил такое смешное, что мы все покатились с хохоту. И Фадееву, чтобы не остаться побежденным, надо было найти достойный ответ... Это ему, надо сказать, не всегда удавалось.

Мне, как «изнеженному европейцу», по выражению Фадеева, бригада наметила город Владивосток.

Перед отъездом мы выступали в Хабаровске на разных литературных вечерах, где я, к величайшей гордости Фадеева, читал свои стихи на русском языке.

Мы облазили весь город. Побывали и в рыбачьих поселках. Рыбаки угощали нас красной икрой из только что выловленной кеты. Икру посыпали солью, клали рядом мелко нарезанный лук, и каждый брал сколько хотел.

— Приплывают из Тихого океана, справляют свадьбу, икру мечут и умирают, — рассказывал бородатый рыбак.— Рыбы в эту пору пруд пруди, вода так и кипит от нее. Потомство подрастает в Амуре, потом уплывает в океан, живет себе там, а как пройдет года четыре-пять, возвращается сюда, сыграет свадьбу и помирает.

— Отличная смерть, — бросил Фадеев, с превеликой coсредоточенностью уплетая икру.

Как-то вечером он повел нас на Приамурский бульвар к обелиску, установленному над братской могилой венгерских интернационалистов. Имена были выгравированы сверху донизу, но от солнца, снега и дождя уже поблекли. Потрясенный, разбирал я их по буквам, словно человек, которому много лет спустя показали могилу близких.

Я читал имена венгерских революционеров, которые лежали в земле за десять тысяч километров от родины. Фамилия Сабо повторялась трижды, но все с разными именами.

— А может, это братья были? — тихо высказал свое предположение Фраерман.

— Не думаю... Фамилия Сабо встречается в Венгрии так же часто, как в России, скажем, Кузнецов.

И чтобы скрыть свое волнение, я пустился пространно объяснять, как образовались фамилии от различных ремесел. Фадеев мягко оборвал меня.

— Да нет же, Анатолий, это были братья, — просто разрешил он вопрос и, чтобы я перестал уже рассуждать о происхождении фамилий, заговорил о том, что на этом Приамурском бульваре в 1918 году играл венгерский оркестр. Состоял он из пленных музыкантов. Фадеев познакомился с ними еще в Спасске, откуда они и приехали в Хабаровск. Но вскоре какая-то контрреволюционная банда свергла с помощью японских и американских войск советскую власть в Хабаровске, все двадцать оркестрантов были казнены. Трубы их бросили в Амур. Так что они не лежат под этим обелиском. Даже имена их не уцелели.

Фадеев закончил рассказ. Мы стояли перед памятником.

...Впрочем, на бульваре и сейчас играл оркестр. Штатские, военные, больше всего молодые краснофлотцы, танцевали с хабаровскими девушками совсем неподалеку от обелиска, установленного в память о венгерских интернационалистах.