XXIV

Мы жили тогда, как говорится, на птичьих правах. Ни заработка, ни квартиры, даже за пропиской приходилось являться ежемесячно. И, точно стволы деревьев в лютую стужу, лопались прикрытые улыбками нервы.

Обо всем этом ни я, ни Фадеев никогда не заводили разговора. Ему хорошо известны были наши невзгоды. Но помочь в ту пору он не мог. Так к чему были жалобы, — они только удваивали бы боль унижением.

В отчаянно скверном настроении поехал я как-то вместе с Агнеш в Переделкино. Решил: поговорю все-таки о своих делах. Посоветуюсь. Так не может дальше продолжаться! Довольно! Лучше уж...

...Отворяю калитку. Вижу: верхнее окно распахнуто. Фадеев сидит за письменным столом. Очки на носу. Стало быть, пишет.

Помешаем? Может, лучше обратно поехать?

Но он словно почувствовал что-то, выглянул в сад. Встал, подошел к окну и замахал нам обеими руками. И хоть я и не думал об этом, искрой промчалось через темные извилины сознания: «Будь у него возможность, все равно бы помог... А так, какой он может дать совет?»

И вдруг, словно это и не я, а кто-то другой из меня, уже подходя к даче, стал орать во всю глотку известную глуповатую песенку:

Метелки вязали, в Москву отправляли.
В Москву отправляли, деньгу зашибали.
Деньгу зашибали и все пропивали.
Все пропивали, домой уезжали,
Домой уезжали, метелки вязали,
Метелки вязали, в Москву отправляли...

Фадеев с громким смехом побежал к нам вниз. Потом вдруг понял, что неспроста я так разорался.

— Случилось что-нибудь?

— То-то и оно, что ничего не случилось! Он притянул меня к себе.

— Пойми, самое трудное уже позади, — произнес он с облегчением из-за того, что «слава богу, ничего не случилось».

Я не ответил. Он отошел от меня на шаг и теперь сам «весело» заорал:

— Ничего, ничего, авось к годам шестидесяти и у тебя все наладится!

Сорок пять лет было мне тогда!