XXIII

Фадеев был в это время «в опале». Отошел от руководства союзом, и теперь у него появилась возможность писать. Он засел за «Молодую гвардию».

Приезжали мы к нему на дачу почти каждый день. Обедали у него. А после обеда он читал нам еще тепленькие главы нового романа.

Как весело, как хмельно смеялся он, когда читал про Толю Громгремит!

Как он был растроган, когда читал о первенце советской автопромышленности, о «газике», который проделал больше полумиллиона километров и все ж не сдавался! (Немало лирики было в этих строчках.)

Сколько почтительности было в голосе у него, когда он читал о старых большевиках!

С какой нежностью поглаживал он рукопись, когда читал о юношах и девушках — героях Краснодона, воистину и сам молодея при этом.

Романом был, в общем, доволен. «За все рассчитаюсь»,— повторял он не раз. И становился все более гармоничным. Почти не пил. А когда и выпивал, то превращался совсем в юношу, читал стихи. Начинал, как всегда, с Баратынского, высоким глуховатым голосом:

Были бури, непогоды,
Да младые были годы!
В день ненастный, час гнетучий,
Грудь подымет вздох могучий,
Вольной песнью разольется:
Скорбь-невзгода распоется!
А как век-то, век-то старый
Обручится с лютой карой, —
Груз двойной с груди усталой
Уж не сбросит вздох удалый.
Не положишь ты на голос
С черной мыслью белый волос!

Я до сих пор слышу непререкаемую интонацию последних двух строк.
А потом — будто начиналась вторая часть этого хмельного ритуала: звучали строки Бараташвили в переводе Пастернака:

Цвет небесный, синий цвет
Полюбил я с малых лет.
В детстве он мне означал
Синеву иных начал.
И теперь, когда достиг
Я вершины дней своих,
В жертву остальным цветам
Голубого не отдам.

И наконец, третья часть: Фадеев закрывал глаза, раскидывал руки и мечтательно запевал:

Кари глазки,
Где ж вы скрылись?
Мне вас больше не видать...

Хорошо, если это чтение стихов и все прочее продолжалось не больше двух-трех дней. Позднее — длилось все дольше и дольше. Но невероятно могучий организм переносил все без ущерба. Не выдержали только нервы.