XXVI

Однако человек-то живет, и случается, что главная его задача — выдержать жизнь.

...За два года дела мои сравнительно наладились.

Фадеев в это время стоял уже опять во главе Союза писателей. Однажды я пришел по какому-то делу туда. Не к нему. И собрался было пойти уже домой, как вдруг Фадеев поймал меня в коридоре, затащил к себе в кабинет и засыпал градом вопросов, надеясь в официальной обстановке получить более вразумительный ответ. Обычный: «Все в полном порядке» — сердил его подчас. Но, услышав снова стереотипную формулу, он подмигнул вдруг и спросил:

— Метелки вязали, в Москву отправляли?

— Да нет, Саша. В самом деле. Вернулась и мать Агнеш... Живет в Кашине с, сыном.

— В Кашине?

— Да. Ведь у нее минус сто один.

Фадеев тут же заговорил о другом, стараясь, чтобы на лице у него и следа не осталось от мыслей и чувств, которые он мгновенно загнал вглубь.

Что он поддерживал отношения с великим множеством людей, вытекало не только из рода деятельности, но и из самого существа Фадеева. В каждом человеке пытался он откопать самое ценное и, в случае надобности, это и приводил всегда как довод. Такое отношение к людям — «суди о них с лица, а не с затылка» — Фадеев методично вырабатывал в себе, считая его, очевидно, необходимым для литературного и политического деятеля. А в том, что его не всегда удавалось претворить в жизнь, виноват был не только Фадеев. Коррективы вносились разные и часто довольно непререкаемые.

А хватало ли всегда мужества выступить против того, с чем чувствовал несогласие? Об этом я не берусь судить, тем более что это вопрос более общий, и уж никак нельзя его ставить применительно к одному человеку. Мне кажется, правильнее всего, если каждый человек поставит его сам перед собой и решит в соответствии с совестью и убеждением.

Ошибки, просчеты, цепь самообманов во имя «главного», боязнь глянуть подчас фактам в глаза и даже попросту страх (удивительного и в нем не было ничего), безоговорочная вера в авторитет и разные вытекающие отсюда последствия — все это можно объяснить, только тщательно изучив, как говорится, «историю вопроса». И наша задача, писателей старшего поколения, — рассказать молодежи все, чтобы она научилась мыслить исторически, не судила скоропалительно об одной из сложнейших эпох истории человечества и вместе с тем не повторила нашего трагического опыта, не допустила больше никогда повторения того, что назвали «периодом культа личности».

Непростителен был, по-моему, если думаешь об этих самых трудных годах, цинизм. А вот его и капли не было у Фадеева. Он и его совесть никогда не разлучались, только не всегда жили дружно. Это было тяжкое единоборство, и не только чувств, но и мыслей... Вот что нужно, по-моему, учитывать, когда мы говорим о нем.

...Я забрался, кажется, в слишком глубокие дебри. Поэтому вернусь к тому, с чего начал...

Удивительная многогранность и столь же удивительная противоречивость Фадеева, а также истинная широта натуры позволяли ему общаться с неслыханным количеством людей, и почти к каждому человеку он поворачивался другой гранью, благо, их было у него много.

Этим объясняется, наверное, и то, что писатели, различные по таланту, характерам и литературным взглядам, — все видели его по-разному, у каждого остался единственный, «свой» Фадеев. Поныне все тоже по-разному вспоминают о нем.

Но главное, что вспоминают.

Как раз потому и этот портрет никак не претендует на полноту. Несомненно только одно: что я видел его таким. Для меня Фадеев был такой, каким я его здесь представил. Разумеется, и я мог бы еще много добавить, но всему свое время.

Сегодня мы, конечно, можем уже рассуждать о дурных чертах, непростительных ошибках и страшных преступлениях известного периода нашей жизни. Я убежден, что частично они были известны Фадееву, и он немало мучился этим.

Фадеев много лет руководил Союзом писателей, да в какие годы! А ведь мог бы и отстраниться, для этого он был достаточно талантлив и известен. Но Фадеев принадлежал к тому поколению коммунистов (пусть лично у Фадеева играли роль подчас и другие мотивы), которое считало себя ответственным — как это ни звучит, быть может, и высокопарно— за события всемирно-исторического значения. Он был из того поколения коммунистов, которым совесть не позволяла отойти в сторонку. (Надо заметить, что от этой привычки трудно отказаться даже и в более преклонные годы.)

Нет, нелегко было Фадееву, как он осторожно выражался, в «суровые времена». Я уверен, что, будь кто-нибудь другой на его месте, «суровое время» унесло бы еще гораздо больше писателей. Толчки землетрясений — я выступаю тут как свидетель— Фадеев смягчал как мог, во всяком случае не раз пытался смягчить.

Часто не удавалось ему защитить людей, которых он, бесспорно, хотел защитить. И не раз мешали этому и дурные свойства многих писателей, те самые, что идут от психологии кустаря-одиночки, от зависти, соперничества, от того, что иные писатели, клеймя своих товарищей, думали таким образом утвердить себя, набить себе цену. Если сейчас эти свойства, как говорится, «пережитки», причиняют «терпимые неприятности» — я говорю вовсе не об идейной борьбе, — то в «суровые» или, по выражению Леонида Мартынова, в «крутые времена» они несли в себе настоящую опасность, могли стать причиной трагедии, да и становились не раз.

Фадеев это отлично понимал. Потому, быть может, и сердился он так, когда кто-нибудь сплетничал или недоброжелательно отзывался о своем товарище-писателе.

Помню, это было летом 1949 года. Тоже в круто замешанное время. Мы сидели после обеда с Фадеевым у него на даче, и вдруг зашел один поэт. И этот известный поэт заговорил о другом, еще более известном поэте, сказал, что, мол, тот в пьяном виде произносит разные «святотатственные» речи. Фадеев слушал, слушал. Шея у него все больше краснела. И наконец он не выдержал.

— Разница между вами в том, — глуховатый голос его звучал все выше и выше, — что ты даже и пьяный умеешь скрывать свои мысли.

Он встал и вышел из комнаты. Слышно было, как подымается к себе наверх, в кабинет. Ступеньки лестницы сердито скрежетали под его обычно такими легкими ногами.

И вернулся он вниз только тогда, когда увидел из окна кабинета, что вышеупомянутый поэт затворил уже за собой калитку сада.