V

Фадеев писал «Последний из удэге». Работал обычно вечерами. А может, это мне так кажется сейчас, потому что стояли тогда хмурые декабрьские дни —небеса были тяжелые, нависшие, тучи в километр толщиной, в три часа уже совсем темнело, да и весь день в комнатах горели керосиновые лампы. Потому, может, и осталось у меня в памяти, что Фадеев работал при желтом свете. Я постучался к нему. Остановился в дверях. Да? Нет?

Он откинул голову, подмигнул:

— Гулять? Гм...

Поколебавшись мгновение, он аккуратно положил длинную ручку (вечных ручек той порой еще ни у кого из нас не было) и сказал, засмеявшись:

— Что ж, если прогулка мешает работе, бросай работу. Верно? — Надел пальто, шапку. И показалось мне, что в пальто-он еще выше и стройнее.

В эти часы мы гуляли обычно вокруг дома, где окна светились тишайшим сиянием керосиновых ламп.

Никогда ни звука не говорил он о том, что написал в тот день, удалось ли, сколько осталось, разве что бросит ненароком:

— Чертовски трудное дело — писать!

Гуляли, разговаривали, он поправлял меня, когда я что-нибудь не так говорил по-русски. И тщетно благодарил я его за это. Он каждый раз спрашивал:

— Ты не сердишься, что я тебя поправляю?

Так шагали мы обычно, пока не выходил «директор» Дома творчества и не начинал колотить железкой о кусок рельса, висевший на террасе. Ужин.

Случалось, что Фадеев хоть и выходил гулять, но слушал рассеянно: «Да-да», «Да-да» — вот и весь ответ. Потом, буркнув: «Прости, пожалуйста», оставлял меня на полдороге и поспешно направлялся к дому. Немного погодя загоралось желтым светом еще одно окно. Окно Фадеева.

Я продолжал кружить вокруг дома, а он работал. Даже к ужину не выходил. «Оставьте на столе», — говорил он. «Остынет». — «Ничего», — отвечал Фадеев и вежливо закрывал дверь перед самым носом «директора».

Писать для него было всегда борьбой. А характер его не выносил поражений. Однако презирал он и легкую победу — и в жизни и в творчестве.

Он хотел бороться, сражаться и непременно побеждать.

Я думаю, что не раз с громким «ха-ха-ха» стукнул он сопротивлявшиеся слова головой о бумагу, пока они наконец не сдавались.

В том же году 31 декабря в комнате у Бела Иллеша (ни у кого из нас не было тогда больше одной комнаты) на втором этаже одного из домов кривого Старосадского переулка собралась компания. Человек десять. Пришла и четырнадцатилетняя дочь Бела Куна — Агнеш, с которой Фадеев был уже знаком (два года назад подарил он ей на школьном вечере свою книгу, надписав: «На добрую память»).

С песнями, стихами и шутками встречали мы наступающий Новый год. После полуночи я прочел написанное накануне стихотворение «Берберы» из цикла «Колонии кричат». В нем смешались три разных мотива: колониальное угнетение, фашистский террор в Венгрии и — любовь.

Никогда не забуду, с каким напряженным вниманием слушал Фадеев стихотворение на незнакомом ему языке. Думаю, что угадал он прежде всего третий мотив, ибо то и дело поглядывал на сидевшую в комнате девочку, которая слушала стихотворение с напускным равнодушием. Потом смотрел на меня. И снова на девочку-пионерку.

Позднее, когда после нелегких годов жизнь свела нас опять вместе, мы частенько вспоминали втроем ту ночь и стихотворение «Берберы», в котором я спрашивал:

О море, почему не бьешься ты,
Не маешься и, выйдя из себя,
Огнем не загораешься?