Я с большим интересом жду переделанных «Комиссаров». Там в самом деле некоторые вопросы революции были поставлены и решены неверно, если глядеть с современной исторической вышки. Но эта неправильность, к счастью, не такого порядка, чтобы требовалась коренная переделка основных образов. Реалистическая здоровая тенденция — я ее очень почувствовал в свое время — пробилась сквозь схему: теперь ты, очевидно, все расставил на свои жизненно-правдивые места.

Я прочел в №№ 10 и 11 «Литерат. критика» введение к эстетике Гегеля и получил истинное наслаждение. Вопросы специфики искусства во времена РАПП пытались разрабатывать только ты да я. Я поразился, как близко к истине мы добирались! И как жалко, что все это было искажено у нас недостатком знаний, догматизмом и групповой борьбой. Благодаря такому искажению, эти работы нельзя даже переиздать, а между тем — это пока единственные попытки применить марксистскую философию к современной практике лите-ратурного творчества.

Я уверен, что выход «Эстетики» Гегеля на русском языке даст огромный толчок в этом направлении. К сожалению, сам я уже долго не вернусь к теоретической работе (не в смысле изучения, а в смысле реализации), — все силы отдаю и буду отдавать непосредственной творческой работе. Третья часть «Удэге» подходит к концу, — думаю, понадобится 20—30 дней, чтобы добить ее. Страшно подумать, что это только половина романа. Много новых, современных тем лезет в голову. Некоторую разрядку буду делать через небольшие рассказы, но основные силы отдам роману, — пока не кончу. Я по-преж-нему сижу на 19-й (версте. — Ю. Л.), изредка выезжая в город, или в воинскую часть, или (как на этот раз на пленум) на какой-нибудь интересный съезд или собрание. Очень много читаю. Но в смысле всяких житейских радостей жизнь идет довольно однообразно. Очень скрашивает ее то, что живу я «на родине» и, так как все и всех здесь знаю и меня знают, что, даже сидя на даче, я в своей стихии движусь вперед вместе с жизнью. Кроме того, в последнее время я начинаю получать все больше и больше писем из Москвы, порой от людей совершенно неожиданных, и поэтому, хотя и с запозданием, обо всем информирован.

Я желаю тебе большой удачи, милый Юра, и прошу не забывать меня. То, что у нас возникали иногда «принужденности» в отношениях, это, должно быть, верно. Но ведь их не бывает только в жизни идеализированной, а живая жизнь — она такова. Дружба приобретается не милыми словами и теплыми улыбками — хотя они тоже очень вкусны, — а жизненным опытом — и тем она прочнее.

Крепко жму руку тебе и целую.

Александр».

Это письмо дорого мне потому, что все оно проникнуто горячим и деятельным проявлением дружбы. К такой дружбе, по моему убеждению, способны только душевно богатые, истинно человеческие натуры.

Давал ли Александр Александрович советы по моей работе над пьесой, подсказывал ли он то направление, в котором мне следовало вести доработку «Комиссаров», подвергал ли он справедливой критике наши общие ошибки при подготовке творческой платформы РАПП, — во всем этом ощущалось деятельное и доброе желание прийти на помощь и прежде всего помочь в самом главном для нас обоих деле — в нашем писательском труде, чтобы этот труд служил осуществлению коммунизма.

И он не случайно закончил это письмо скупыми и сдержанными словами о дружбе, которая «приобретается жизненным опытом». После совместного отказа от налитпостовской круговой поруки наша дружба не ослабела, а укрепилась, в чем я вскоре получил новую возможность убедиться, — я расскажу об этом в конце моего повествования.