Но, разумеется, прежде всего в основе нашей все крепнущей дружбы лежала общность политических воззрений и настроений, сродство взглядов на жизнь, на искусство, то чудесное состояние, когда для того, чтобы говорить с другом, нет нужды начинать разговор «с самого начала», с того, что бытие определяет сознание, что освобождение рабочих есть дело рук самих рабочих, что Октябрьская революция — это начало новой эры человечества, что у нас в Советской стране под руководством ЦК ВКП(б) осуществляется социализм и что объективное значение выступлений троцкистов и правых сводится к тому, чтобы затормозить его осуществление.

Конечно, мы и об этом говорили много, так как наш день начинался с чтения и обсуждения газет, то есть последних политических новостей, в них напечатанных. Но больше всего говорили мы о том, к чему бесспорные политические истины, которых мы придерживались как единомышленники, обязывают нас, писателей-коммунистов. И тут подчас бывали споры очень плодотворные, и в этих спорах Саша по большей части оказывался прав.

Со времени смерти Ленина проходили месяцы, годы, но ощущение великой утраты не проходило, и сознание ответственности, которая легла с тех пор на каждого из коммунистов, у нас оставалось. Оно выражалось в постоянном стремлении беречь великое наследство Ленина — созданную им боевую партию большевиков, в преданности Центральному Комитету, в котором для нас воплощался гений Ленина. Изучать то самое нетленное, что осталось от Ленина, — его учение—было постоянным нашим побуждением.

Мы в то время много читали и перечитывали Ленина, систематически — от более ранних к более поздним его произведениям. Мы искали в них ответа на волнующие нас во-просы. Мы выучивали наизусть отдельные места, проливавшие свет на проблемы искусства, например знаменитое место из «Что делать?», где Ленин цитирует слова Писарева о том, что такое мечта, или определение диалектики, данное Лениным в связи с дискуссией о профсоюзах. А такие статьи, как «Памяти графа Гейдена», где разоблачена и высмеяна психология либерального лакейства! Да, мы эти статьи читали и перечитывали, они становились для нас основой морали. Они были для нас образцом стиля новой, революционной литературы.

У Ленина мы нашли также статьи, подтверждавшие наше тяготение к Толстому и в то же время учившие нас критически относиться к толстовству. Для А. Фадеева государство, наше Советское государство, было единственным орудием, с помощью которого возможно осуществление коммунизма. Учение о диктатуре пролетариата было краеугольным камнем нашего мировоззрения, им отделяли мы себя от меньшевиков и анархистов.

Мы твердо усвоили, что анархия может быть источником гибели нашего молодого государства, что дисциплинированность— это первая обязанность коммуниста. Демократический централизм был для нас не только пунктом устава, это было одним из важнейших положений морали. «Мы — разведчики партии в неизведанной еще области искусства, — говорили мы. — То, что нам удается сделать, принадлежит партии, если мы в чем-либо ошибаемся, партия, Центральный Комитет поправят нас».

«Жила бы Совреспублика, а мы уж проживем!» — так прекрасно выражено было наше отношение к Советскому государству в одном из стихотворений молодого Александра Безыменского. Это была поговорка того времени. Я слышал, как эти слова пели на демонстрации...