В вопросе об оценке творчества А. Чехова можно было бы поспорить с Александром Александровичем, можно было бы напомнить ему, что вся «Степь» проникнута предчувствием пришествия великанов, можно не согласиться с тем, что доктор Дымов скучен, — мне лично он представляется героической личностью своей эпохи. Тем более можно было бы заметить, что наша социалистическая интеллигенция, растущая из рабочих и крестьян, ни в какой степени не «растет мимо», как выражается А. Фадеев, изображенной Чеховым интеллигенции... Но нам нельзя не считаться с тем, что А. А. Фадеев не случайно назвал свои заметки «субъективными», — в них выразились со всей естественностью и откровенностью индивидуальные особенности роста писателя Фадеева, характерные черты именно его таланта. Есть у А. А. Фадеева суждения, объективная правильность которых несомненна, — взять хотя бы его высказывания по вопросу о противоречии между творчеством некоторых художников и их мировоззрением, которое, с точки зрения А. А. Фадеева, есть противоречие, коренящееся в мировоззрении художника. Положение это хотя и нуждается в дальнейшем развитии, несомненно правильно и очень плодотворно.

Но рядом с такого рода высказываниями, имеющими общетеоретический характер, автор «Субъективных заметок» то в сдержанном комментарии, то в неожиданно поставленном восклицательном знаке высказывает себя, свою натуру. Так, говоря о трактовке Белинским образа Онегина, Фадеев отмечает, что «заключение Белинского о том, что Татьяна воскресила Онегина «из смертного усыпления для прекрасной жизни, но не для того, чтобы дать ему счастье, а для того, чтобы наказать его за неверие в таинство любви и жизни и в достоинство женщины», раскрывает какую-то трогательно-прекрасную сторону души самого Белинского». Думаем, что эта «трогательно-прекрасная сторона души», столь чуткая и в любви и в дружбе, была свойственна также и самому Александру Александровичу. Мне выпало счастье на себе испытывать эту прекрасно-трогательную сторону его души!

«10 апреля 35.

Дорогой Юра! Твое письмо от 1 марта я получил только 26 марта, в день отъезда в Хабаровск на пленум крайкома. Во время пленума трудно было ответить, — хотелось подробно написать обо всем... Правда, между твоим письмом и моим разрыв получится почти в два месяца. Больше всего меня обрадовало все, что ты пишешь о своей работе над пьесой К

...Валя как-то писала мне, что хуже всего, если я не работаю над «Удэге», а занимаюсь второстепенными литературными делами, т. е. просто «проживаю», обманывая себя ви-димостью дела. Тогда уж лучше перейти на партийную (или другую) работу, чтобы или вернуться к литературе с новыми силами, или стать партработником, иначе — неопределен-ность, прозябание, пустота. Сколько раз я думал об этом и в применении к тебе.

...Я больше всего боялся, что ты не вышел из этого состояния. В таком случае правильнее было бы бросить все, переменить весь строй жизни, среду, — переучиваться наново. Мы еще не так стары, чтобы бояться отдать полтора-два года на переучебу. Но то, что ты пишешь про пьесу, а главное то, как ты над ней работаешь, — целиком меняет дело. Если она даже не выйдет «победительной», то ведь это не страшно (ибо выйдет вторая или третья). Главное же, войти в ту внутреннюю атмосферу творчества, в которой ощущаешь, что отдаешь делу всего себя, органически понимаешь тему и — свободен выражать все, что понимаешь и чувствуешь. Победы и поражения при таком самочувствии — это, так сказать, нормальные победы и поражения, т. е. проистекающие от твоих собственных данных, а не от внешних условий, помех и конъюнктур. Если это у тебя есть, можешь и дальше работать смело и не отчаиваться, даже когда «не выходит», — таких писателей, у которых всегда бы все «выходило», не было и нет. Ты не писал мне о том, какое еще новое «дело» тебе при-шивали, но это сопровождает жизнь всех людей. Признаться, меня всегда больше вышибали из колеи те неурядицы и неудачи, которые происходили на личной почве, а не на об-щественной. Должно быть, потому, что во втором случае есть более точные, твердые и разумные категории борьбы и поведения, а в первом — больше рефлексии, пережитков индивидуализма и собственной глупости. Поэтому, если до сих пор я очень недомогаю тем, что моя так называемая «личная жизнь» поломалась целиком и полностью (поломалась по моей вине), то в наше общественное и писательское (что для меня слитно) будущее я при всех нюансах смотрю смело, готов держаться до конца и чувствую силу.