Как он поразил меня своей манерой чтения лермонтовского «Пленного рыцаря»! Сейчас словно въявь слышу, как он произносит:

...В каменный панцырь я ныне закован,
Каменный шлем мою голову давит,
Щит мой от стрел и меча заколдован,
Конь мой бежит, и никто им не правит.
Мчись же быстрее, летучее время!
Душно под новой бронею мне стало!
Смерть, как приедем, подержит мне стремя,
Слезу и сдерну с лица я забрало.

Мне не приходило в голову, что много лет спустя я с сердечной болью вновь вспомню эти строфы.

Он читал эти стихи так, что в них как бы звучало обращение к нам, его близким, о том, что, при всей своей силе и мужественности, он хрупок и нежен, что похож он на тех сказочных людей из осетинского нартского эпоса, которые от упреков болеют, а от оскорблений умирают.

Я видел в Саше более резко и более ярко осуществленным то, чем хотел быть сам. Его мне точно не хватало раньше.

Из Ростова в Москву Саша приехал с замыслом нового романа. Он несколько наивно определял его как роман «о районировании». Впрочем, такая прямолинейная наивность, следует отметить, была ему свойственна всегда. Ведь и последний свой роман он со всей серьезностью называл: «Черная металлургия».

Роман «о районировании» должен был показать преобразование Северо-Кавказского края, в то время еще единого. Предполагалось этот огромный край разбить на округа и районы, соответственно национальным и хозяйственным особенностям. Было уже придумано и название нового романа, он должен был называться «Провинция».

Саша то ли читал мне первые наброски, то ли очень ярко рассказывал отдельные сцены — описание краевого съезда Советов, народное празднество, живописные национальные пляски. Фадеев воспринимал это празднество как непосредственное, глубоко народное утверждение советской жизни.

Но дальневосточные впечатления, как это всегда бывает с впечатлениями юности, видимо, еще продолжали с особенной силой владеть его душой. И так где-то рядом с «Провинцией», незаметно вытесняя ее на второй план, намечаются контуры «Последнего из удэге».

Яркие воспоминания, оставшиеся у Саши от давнего посещения удэгейских поселений, когда он, подобно Сереже Костенецкому, оказался в обстановке едва ли не первобытного коммунизма, помогли зародиться замыслу «Последнего из удэге». А непосредственным толчком к созданию этой книги было чтение работы Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства». Помню, как Саша, чуть не скандируя, читал вслух целые страницы этого глубоко поэтического произведения. Сомкнулись позавчерашний и завтрашний день человечества, — эта тема на всю жизнь осталась предметом вдохновения для Саши.

Уже в 1940 году, на пленуме Союза писателей в Элисте, посвященном юбилею Джангара, Александр Александрович уловил тему первобытного коммунизма в могучем произведении народного эпоса и с юношеским волнением говорил об этом на пленуме.