Сюжет «Молодой гвардии» развивается необычайно динамично: одна за другой сменяются сцены коллективные, отдельный герой, авторская обобщающая мысль, и снова тот или иной герой, раскрываемый в тех или иных своих качествах. Сюжет движется не только и не столько силою внутреннего развития характеров героев (как это в значительной мере было в «Разгроме» и I—II частях «Удэге»), но и логикой событий, и даже в большей мере — именно, событий.

И все же ни логика событий, ни логика характеров не являются определяющими моментами в развитии и движении сюжета и, соответственно, композиции «Молодой гвардии». И потому, когда анализируется роман с точки зрения событий или характеров по отдельности, или даже и событий и характеров вместе, это не может дать нам полного ощущения самого романа, проникновения в его сердцевину: как будто говорится о фактах, имевших место в жизни, или о людях, действительно живших и погибших героической смертью,— но не о самом романе Фадеева «Молодая гвардия». Авторское лирическое начало, пронизывающее собою все содержание и получающее особое звучание в «Молодой гвардии», является той доминантой формы, вне которой понять произведение невозможно. Это начало присутствует не только в так называемых «лирических отступлениях». Оно сказывается во всем. Автор совершенно свободно может в любой момент остановить развитие характера, перенести нас от одного героя к другому или излить свои чувства по поводу происходящего, обобщить ранее происшедшее, обратиться прямо к читателю или герою, что мы и встречаем постоянно в романе.

«...Мама, мама! Я помню руки твои с того мгновения, как я стал сознавать себя на свете. За лето их всегда покрывал загар, он уже не отходил и зимой,— он был такой нежный, ровный, только чуть-чуть темнее на жилочках. А может быть, они были и грубее, руки твои,— ведь им столько выпало работы в жизни,— но они всегда казались мне такими нежными, и я так любил целовать их прямо в темные жилочки...

Оглянись же и ты, юноша, мой друг, оглянись, как я, и скажи, кого ты обижал в жизни больше, чем мать,— не от меня ли, не от тебя, не от него, не от наших ли неудач, ошибок и не от нашего ли горя седеют наши матери? А ведь придет час, когда мучительным упреком сердцу обернется все это у материнской могилы.

Мама, мама!.. Прости меня, потому что ты одна, только ты одна на свете можешь прощать, положи на голову руки, как в детстве, и прости...

Такие — а может быть, и не совсем такие — мысли и чувства теснились в душе Олега».

«— Прощайте,— хмуро сказал Матвей Костиевич и вышел на улицу.

Ах, напрасно, напрасно ушел ты, товарищ Шульга! Напрасно ты покинул Елизавету Алексеевну и эту девушку, которая так походила на прежнюю Лизу Рыбалову, напрасно не вдумался, не вчувствовался в то, что произошло на твоих глазах между этими юношами, даже не поинтересовался тем, кто они, эти юноши!

Если бы Матвей Костиевич не поступил так, может быть, вся его жизнь сложилась по-иному».