Я прочитал «Против течения» и «Разлив» в тот же вечер, как получил их от автора. Читая их, я увидел, что, судя по языку, по стилю, даже по конструкции некоторых фраз и по манере показа психологии героев, они написаны под явным и притом сильнейшим влиянием Л. Толстого, но это были не те слабые, корявые, растрепанные рассказики, которые мы, ростовские начинающие авторы, сами писали и обсуждали в недавно созданной ростовской писательской организации, а настоящая, большая литература в славных традициях русских писателей классиков-реалистов (о влиянии на него Л. Толстого Фадеев сам говорил в 1932 году в своей беседе с замоскворецкими литкружковцами).

Утром, на другой день, придя в редакцию, я увидел его в коридоре, он спешил к редактору.

— Прочитал я твою книжку, — сказал я ему на ходу. — Мое мнение: это — настоящая большая литература.

— Да что ты говоришь? Ты это — серьезно? — весело спросил он и, засмеявшись, скрылся за дверью кабинета редактора.

Позже мы с ним говорили об этих его произведениях более подробно. Помимо всего прочего, мне, естественно, интересно было знать, откуда у него такое детальное знание боевой жизни партизанских отрядов на Дальнем Востоке, каким образом он имел возможность наблюдать и изучать все то, о чем рассказывал в своих произведениях, и кто был Игорь Сибирцев, которому посвящен его рассказ «Против течения». Откуда родом Фадеев, кто его родители, где он жил и учился и как сложилась его жизнь до переезда в Москву и затем из Краснодара в Ростов...

После работы мы иногда шли ко мне на окраину города — «Новое поселение», в просторечии — «Нахаловку», обедали, а потом отправлялись гулять в степь, в район нынешнего Ботанического сада и дальше, или на набережную Дона. Фадеев рассказывал мне о себе, о Дальнем Востоке, о революционной семье Сибирцевой, о ее героических сыновьях, о своем участии в работе большевистского подполья г. Владивостока, встречах с Сергеем Лазо, о партизанских боевых делах.

Но ни о каких своих геройских подвигах или о том, что он играл в партизанских отрядах какую-либо особо значительную роль, Фадеев никогда не говорил. Чаще всего во время наших прогулок он вспоминал какой-нибудь интересный эпизод или забавный случай и тут же рассказывал его мне на ходу, вскользь, между прочим.

Однажды, в разгар сухой, знойной весны 1925 года, мы с ним, гуляя за городом в степи, в районе нынешнего Ботанического сада, поднялись на курган, и Фадеев долго любовался с него картиной широкой донской степи, которая, как всегда, была по-своему прекрасна и полна несказанного очарования. Нагнувшись, Фадеев сорвал по кустику полынка и чабреца, поднес их к лицу и с видимым наслаждением стал вдыхать густой, пьянящий запах чабреца и горький запах полынка. Потом он, как бы что-то вспомнив, стал тихо, задумчиво и с чувством читать:

Степной травы пучок сухой,
Он и сухой благоухает!
И разом степи предо мной
Все обаянье воскрешает.
Когда в степях, за станом стан,
Бродили орды кочевые,
Был хан Отрок, и хан Сырчан,
Два брата, батыри лихие...