Вечером, когда уже совсем стемнело, в окно трижды постучали. Александра Алексеевна впустила в комнату знакомого пациента. Это был еще не старый человек, но с густой бородой. Спустя несколько минут снова стук в окно. Появился другой посетитель с гипсовой повязкой на руке. Это был тоже знакомый— железнодорожник. Чуть позже пришел молодой рабочий с завода, вслед за ним — врач из городской больницы, ровесник и приятель профессора, потом инвалид на деревянной ноге... Все они, не задерживаясь в приемной, заходили прямо в кабинет. Александра Алексеевна закрыла дверь, проверила, плотно ли занавешены окна, и уже по привычке встала у оконного косяка на страже. В кабинете говорили вполголоса. О чем-то советовались, к чему-то готовились. И если бы кто-нибудь тайком заглянул туда, то увидел бы, что безногий ходит по комнате на обеих ногах, его деревяшка лежит у дивана, а железнодорожник, сняв гипсовую повязку, обеими руками поднимает тяжелый шкаф, прикрывающий дверку в тайник. Александра Алексеевна не прислушивалась к тому, о чем говорили в кабинете. Все ее внимание было сосредоточено на улице.
Поздно ночью, когда все разошлись, Петр Михайлович, до изнеможения уставший, присел рядом с женой:
— Как себя чувствуешь, Шура? — и, посмотрев на нее, добавил: — Эге, милая, да у тебя голова тоже снежком припорошена... А ты молодец, Шурочка,— тепло продолжал профессор.— Я и не подозревал, что ты такая мужественная. Вот если бы сыновья наши видели, какая ты героиня!
Дрогнуло сердце матери, затуманилась синева ее глаз.
— Не плачь, Шура,— печально вздохнул профессор.— Не нужно... Да и нельзя нам...— И горько улыбнулся: —Подпольщик не имеет права на волнение. Даже из-за сыновей...
— Ляг отдохни,— забеспокоилась Александра Алексеевна.— А то совсем уже с ног валишься.
— И тебе пора,— согласился Буйко.
Но прежде чем лечь в постель, он достал из шкафа добытые сегодня два порошка. Немного постоял с ними, словно колеблясь, затем нежно взял жену за руку и трогательно, мягко произнес:
— На, Шура. Сама понимаешь. Держи всегда при себе. На крайний случай...
Александра Алексеевна взяла один порошок побледнела. Но ничего не сказала. Только кивнула головой в знак согласия.
Повозка то и дело подпрыгивала, задевая колесом перекладину, и все катилась, катилась по мягкой весенней лесной дороге. Всходило солнце, дымилась влажная теплая земля. Буйно поднимались волны молодой сочной листвы и плескали в лицо свежестью весеннего утра. И казалось, в каком-то восторженном порыве на миг онемел как бы сам собой очарованный лес.
Давно уже не был профессор в лесу. Тут все жило, цвело, развивалось, как и должно быть на мирной земле. На какое-то мгновение забывалась война, забывалась вражеская оккупация, забывались ужасы фашизма. Но только на мгновение...
Пожилой возница в заплатанной свитке с отчаянием подстегивал кнутом тощую взмыленную лошадку, не переставая вздыхать. Иногда его вздохи переходили в сухую, бесслезную и какую-то жуткую икоту — он плакал. Дома у него лежали при смерти обе дочери, и он спешил привезти врача. Ему было не до разговоров.
Петр Михайлович размышлял о своем. Случай с незадачливым шпиком с черной повязкой на глазу оказал ему немалую услугу. О том, как обошелся профессор с мнимым пленным, тотчас же стало известно гебитскомиссару фон Эндеру, и гитлеровцы стали относиться к Буйко менее подозрительно.
