Вдруг из толпы пробралась вперед сгорбленная старушка, закутанная в полосатую шерстяную шаль. Профессор узнал Ефросинью Новохатнюю, и люди заметили, что он насторожился.
Как раз у этой старушки скрывалась сейчас Александра Алексеевна.
Ефросинья Семеновна скомкала у рта край шали, будто сама себе закрывала рот, чтобы не крикнуть, и сквозь слезы смотрела на Петра Михайловича, беспомощно покачивая головой. Профессор предостерегающе слегка кивнул ей. Она наклонила голову в знак того, что поняла предостережение. Потом профессор еле заметно поклонился ей, прощаясь. Она тоже поклонилась ему до самой земли и не выдержала — заплакала.
Почти одновременно с Новохатней в толпе появился какой-то странный мальчик. Он вел себя необычно. Ему почему-то не стоялось на одном месте: он то проталкивался вперед, то снова прятался в толпу, то опять пробирался вперед на другом краю; мальчик незаметно поглядывал на жандармов и тревожно всматривался своими ясными глазами в лицо профессора, пытаясь поймать его взгляд. Иногда он прикладывал ко рту или ко лбу пальцы и часто-часто перебирал ими, как делают немые.
Однако Буйко долго не замечал его.
Но вот мальчик совсем выдвинулся из толпы и смело встал впереди всех. Профессор поднял голову. Глаза его загорелись: перед ним был Ясик.
«Откуда ты? Почему здесь? Где наши?» — эти вопросы читал Ясик во взволнованном взгляде Петра Михайловича.
Мальчик снова скрылся в толпе, нарочно немного повертелся среди детворы, потом встал за кустом, чтобы его не видели жандармы, и, быстро жестикулируя пальцами, начал отвечать. Он напомнил про вагон смертников и дал понять, что ехал вместе с ними, что в пути эшелон был остановлен львовскими партизанами, что почти все смертники вместе с ря-занцем уже в лесу, в отряде Грисюка, что отряд вырвался из окружения, и его, Ясика, послали сюда на разведку.
Неизвестно, все ли понял Петр Михайлович, потому что гестаповцы ему мешали: они, наверное, заметили его возбужденное состояние и яростно пинали его ногами. Но когда мальчик сообщил, что отряд уже вышел на новые боевые позиции и что рязанец жив, профессор закрыл глаза, боясь выдать свое волнение, и Ясику даже показалось, что он прошептал: «Спасибо тебе, мой милый мальчик!..»
Пока в хате лихорадочно готовились к решающему этапу расправы с профессором Буйко, ему не давали покоя. По указанию оберфюрера каждый жандарм, проходя мимо, старался чем-нибудь причинить боль обреченному. Его пинали сапогами, наступали на израненные ноги.
Но профессор не просил пощады, не кричал и даже не стонал, хотя испытывал невыносимую боль от ран, от ударов и пинков, и нужно было обладать нечеловеческой силой, чтобы сдерживать в себе крик. Когда над ним снова начинали издеваться, он при-жимался к тополю, выше поднимал седую, с разметавшимися волосами голову и походил в эти минуты на прикованного, но не сломленного Прометея.
Но вот карательная команда у порога снова подтянулась и замерла: из хаты вышел оберфюрер. За ним высыпала во двор и вся его свита, чем-то очень возбужденная. Оберфюрер приказал жандармскому офицеру объявить решение: всякие допросы и пытки профессора Буйко прекращаются, ему даже будет сохранена жизнь, если он публично отречется от партизан и раскается перед немецким командованием.
Однако Петр Михайлович молчал.
— Подумайте, профессор,— тихо, но многозначительно предупредил оберфюрер.— Потому что скоро будет поздно!
Он быстро поднялся на пригорок, как на трибуну, браво выпрямился и на какой-то миг застыл, разъяренный и гневный. Позади него двумя рядами встали офицеры свиты. Все они тоже вытянулись и затихли с серьезным видом, как и надлежит перед оглашением чрезвычайного судебного приговора.
