Это была хата Андрея Родыны. Она стояла на пригорке — небольшая, аккуратная, приветливо белея в окружении кудрявых вишен. У порога росли два высоких тополя, и издали этот маленький дворик походил на миниатюрный живописный замок, который прилепился к самому краю берега, высоко подняв в небо два зеленых шпиля. Самого хозяина уже давно не было дома: еще в начале войны он ушел партизанить, жена и дети перебрались в другое село.
Позади толпы встали жандармы. Вдоль берега — до самой плотины — вытянулась цепь автоматчиков. На пригорке за хатой виднелись пулеметы, посреди улицы стоял танк, а вокруг села залегли эсэсовцы с пулеметами и минометами. Создалось впечатление, что гитлеровцы готовились одновременно вести бой и за селом, и в самом селе.
Вскоре показалась длинная вереница заложников. Их тоже пригнали на берег и поставили рядом с толпой женщин и детей.
Отдельно и под особой охраной привели профессора Буйко. Его бросили возле тополя на пригорке, чтобы было видно всем. Три жандарма из спецкоманды старательно хозяйничали в хате и возле хаты. Открывали окна, двери, проветривали помещение, всюду подчищали, подметали, торопясь подготовить этот заброшенный дом к какому-то чрезвычайному событию.
Когда с уборкой было покончено, в хату внесли несколько охапок дров, еще с вечера приготовленных в сарайчике. Люди не могли понять, что задумали фашисты: топить печь или разводить в хате костер? Но вот перед жандармским офицером лихо вытянулись двое молодчиков. В шлемах, в противопожарных халатах, с огнеметами за плечами, они уже са-мим своим появлением вызвали у ярошивцев трепет, будто дохнуло пожаром.
У ворот торопливо выстраивалась карательная команда. Между рядами автоматчиков, как вдоль почетного караула, следом за оберфюрером на бугор поднялась группа гестаповских офицеров. Они шли не торопясь, как грозные судьи. Жандармский офицер, вытянувшись перед оберфюрером, доложил ему о готовности судебной церемонии и карательной акции. Оберфюрер, не мешкая, направился в хату. За ним поспешно двинулись офицеры.
Народ стоял неподвижно. Люди с ужасом смотрели на всю эту возню и чувствовали: готовится что-то небывало жестокое и страшное.
Верхушки высоких тополей искрились на солнце. Оно было яркое и не по-осеннему теплое, но людям казалось мутным и холодным. Даже в самом воздухе чудилось что-то гнетущее, мертвое, словно он остановился, застыв в предчувствии страшного зрелища.
Профессор лежал на бугре под тополем. Он был задумчив и, казалось, совсем безразличен к тому, что затевали гестаповцы.
Внизу меж огромными камнями, покрытыми зеленым мхом, под длинными косами гибкой лозы, безмятежно играла с солнцем речка Ирпень. Немного дальше, среди кудрявых верб, возвышалась плотина. За нею широким плесом до самого леса сверкало озеро, белела мельница, маленькая электростанция, а по бокам плотины по склонам берегов разбегались меж деревьев белые хаты Ярошивки и Томашовки.
Будто нарочно вытащили судить Петра Михайловича на этот бугор, чтобы ему был виден как на ладони весь любимый им уголок родного края.
О чем думал в эти минуты Петр Михайлович? Может быть, о родных, о жене и сыновьях, о друзьях? Может, о судьбе отряда, о Киеве, который вот-вот будет освобожден, а он, профессор Буйко, уже никогда его не увидит...
Время от времени профессор, словно бы очнувшись от задумчивости, с тревогой начинал искать кого-то глазами в толпе. Видимо, он боялся, что жена его, узнав о том, что с ним случилось, тоже пришла сюда.
Но ее не было.
