В сарае стало совсем тихо. С минуту люди находились в оцепенении: трудно было согласиться с профессором, но нелегко было и не согласиться с ним.
В темноте слышались тяжелые, полные смятения вздохи. «Что же делать?» Мало-помалу начала укрепляться мысль: «А может?.. Может, не всех погубят?.. Может, как-нибудь обойдется?»
— Нет,— промолвил Петр Михайлович.— Лучше я один умру, чем гибнуть всем.
Сноп лунного света сполз по косяку в угол, краешком коснулся потертых шапок, бородатых лиц и упал на измученное, в пятнах засохшей крови лицо профессора. Он дышал тяжело и шумно. В горле у него что-то клокотало. Иногда боль так донимала его, что он, стиснув зубы и закрыв глаза, отворачивался от людей, чтобы они не видели его перекошен-ного страданием лица.
— Умойте меня,— попросил профессор.
Ему осторожно обмыли лицо, потом долго смывали с бороды засохшие сгустки крови.
— А расчески не найдется?
Расчески ни у кого не оказалось, и ему пальцами осторожно расчесали бороду, пригладили на голове волосы.
Приближался рассвет. Было слышно, как где-то на берегу по вершинам деревьев пробежал ветерок и вдруг ворвался в оконце — бодрый, равнодушный ко всему и свежий, будто тоже только что умытый. За стеной тревожно зашептались листья.
Постепенно тьма в сарае рассеивалась, в нее все больше вплеталась синева рассвета. На потолке вырисовывались темные от пыли и паутины контуры перекладин, а на полу — согнутые фигуры людей, молчаливые, задумчивые, беспомощные.
Никто в эту ночь не сомкнул глаз. И каждый с тревогой ждал, что принесет ему утро.
Где-то неподалеку громко прокричал петух. Было странно слышать его. Ведь петухов уже давно не было в селе. Наверное, этого, последнего, гитлеровцы обнаружили в тайнике у какой-нибудь старушки и не успели еще зажарить.
Крик петуха словно разбудил Буйко. Он торопливо посмотрел на оконце, оглянулся вокруг и на миг озабоченно задумался, будто собирался в далекий путь и перед этим старался еще раз мысленно проверить, вспомнить, не забыл ли чего.
Потом наклонился к братьям Василенко и негромко посоветовал:
— Раненые пусть остаются пока в Томашовке. Когда буря стихнет, можно будет кое-кого снова вернуть в Ярошивку... Да, чтобы не забыть...— через минуту несколько громче произнес он.— Сегодня же надо сменить повязку Петру Кривенко... Обязательно... А Васе Колосову можно и завтра... Да предупредите Вано Чиковани, пусть не боится, что шов у него чешется. Рана чешется,— значит, заживает...
После новой небольшой паузы профессор продолжал:
— За Борисом... Башкировым прошу особо проследить и сделать все возможное... Если до вечера температура не спадет, пусть порошок примет... Лучше на ночь... Не забудьте, что такие порошки есть только у моей жены. Сходите за ними...
Вспомнив жену, которая была совсем близко от него — она находилась на подпольной квартире в соседнем селе Томашовка,— он растерялся: а что же ей передать? Именно ей сейчас особенно много хотелось сказать...
Некоторое время профессор был в состоянии полузабытья. Потом, не открывая глаз, словно ему было тяжело поднять веки, еле слышно прошептал:
— Жене... обо мне... сейчас ничего не говорите...
За дверью послышался стук сапог жандармов. Утром 15 октября 1943 года гитлеровцы согнали все население Ярошивки на берег речки Ирпень. Согнали всех — от дряхлых старух до малых детей. Подталкиваемые солдатами, люди сгрудились в кучу перед крайней хатой.
