— Что он говорит? Где тот второй фронт?
— А вот! — показал профессор на сидящих вокруг костра.— И там, где эшелоны «в рай» поднимают!
Толпа откликнулась одобрительным гомоном. А профессор, чтобы поддержать это оживление, ибо за время пребывания в подполье— где все шепотом да с оглядкой — так соскучился по нормальным человеческим разговорам, непринужденному смеху, обратился с шутливым вопросом к деду Скибке:
— А почему это у вас, дедушка Скибка, оружие такое архаичное?
— Какое? Какое?
— Да старомодное какое-то.
— Ха! — оживился старичок.— Зато бьет как! К примеру, как гаубица! — И он нежно погладил свое самодельное ружье.
Уловив ухмылку на лице моряка, дед снова набросился на него:
— Ну чего ты, скажи на милость, смеешься? Вчера, ежели бы не это мое ружье, быть бы тебе, милок, на том свете!—И разговорился:—Вот, к примеру, окружили нас вон там, возле брода. Почитай, с батальон их было. И лезут. Этот моряк из своего автоматика— тыр, тыр. А они знай лезут. Я из своего— у меня тоже есть такой — тыр, тыр. А они, слышь, лезут! Тогда я отложил автомат да взял вот это ружьецо. Подпустил одного поближе и приложился. А у меня, слышь, заряд к ружью особенный!
— Картечь? — подзадоривал его Буйко.
— Нет, особенный!
— А именно?
— Соль! Так я, слышь, подпустил его и бабахнул. Эх, как он заскулит! И пошел вот этаким колесом. Я — второго. Этот тоже колесом. И ревет, аж лес содрогается, а остальные, увидев такую неувязку, тоже бросились бежать. «Капут,— кричат.— Партизанская катуша бьет!»
Костер разгорался. Жарко кипели сосновые сучья, пронизывая широкое сплошное пламя острыми фиолетово-багровыми стрелками, разнося густой и приятный смолистый запах. А к костру подходили все новые и новые партизаны и партизанки.
И снова среди тех, кто подходил, профессор видел своих старых знакомых. Вон, опершись на винтовку, стоит пожилой, преждевременно поседевший крестьянин из Томашовки. Это он в прошлом году вез профессора к своим искалеченным дочерям. А вот подбросила сучья в огонь бойкая молодка, та самая, которая на комиссии предостерегла его от шпиона, а он было принял ее за провокатора...
Мимо костра прошла к ручейку женщина в вылинявшей красноармейской гимнастерке, с карабином за плечами и ведерком в руке. Стройная, подтянутая, легкая в движениях и очень грустная. Видно было по ее лицу, что она переживает тяжкое горе. Это была мать Ясика. Что случилось с мальчиком, до сих пор оставалось неизвестным. Профессор почувствовал себя в чем-то виноватым перед этой женщиной...
Вдруг у соседнего костра весело и громко заиграл баян. И понесся по вечернему лесу разухабистый «Казачок», с выкриками, присвистом и прихлопываньем.
— Сайд вернулся!—послышалось отовсюду.
О появлении роты Сайда в отряде всегда узнавали по переливам баяна, ибо только в его роте был хороший баянист, а о настроении, с каким Сайд возвращался с боевого задания, узнавали по тому, какой танец исполнялся. Этот неукротимый узбек больше всех других танцев любил украинский «Казачок». И если операция прошла удачно, он, прежде чем до-ложить о ее результатах командованию, пускался в пляс под зажигательную музыку «Казачка»: пусть все знают, что рота Сайда вернулась с победой.
На этот раз рота Сайда отсутствовала больше недели. Они устроили засаду на Киевском шоссе, и по тому, как лихо отплясывал Сайд, было ясно, что у него какая-то особенная победа.
