Теперь профессора уже не били. Даже не очень придирались к нему, когда он не хотел отвечать на заданные вопросы. Вероятно, гестаповцы поняли, что от него ничего не добьешься; требовалось найти кого-то другого, более слабого духом, который бы вместе с тем знал о партизанах и их связях с населением не меньше, чем профессор Буйко. В том, что такие люди есть на селе, гитлеровцы не сомневались — ведь профессор шел сюда не иначе как для связи!
В хату втолкнули старого-престарого деда — худого, высокого, с трясущимися руками. Казалось, он больше держался на клюке, чем на ногах. Его лицо напоминало кожуру печеной картошки, а глаза — по-стариковски слезящиеся, ласковые и добрые — смотрели на гестаповцев с удивлением. Многое пришлось этим глазам повидать на своем веку, но такой бесчеловечности они прежде никогда не видели и теперь дивились: неужели люди способны на подобные зверства?
Петр Михайлович узнал этого деда. Хотя они и не были близко знакомы, старик при встрече на улице всегда с каким-то особым почтением здоровался с ним, еще и шапку снимал: «Здравия желаю, профессор!» Казалось, и сейчас он вот-вот низко поклонится: «Здравия желаю...» Однако старика словно подменили. Как ни допытывались гестаповцы, давно ли он знает профессора Буйко, когда в последний раз они виделись, он только плечами пожимал: «Впервые вижу этого человека».
Петр Михайлович насторожился, когда ввели уже изрядно избитого Ивана Родыну, с которым они позавчера в лесу маскировали на телеге раненых, прикрывая их сушняком и ветками. Но и этот, нахмурившись, упрямо стоял на своем: «Впервые вижу».
Вслед за Иваном одного за другим допросили свыше сорока заложников. Гестаповцы старались выявить сообщников профессора, но люди словно сговорились: «Не знаем такого!..»
Профессора потащили в клуню Тимофея Василенко.
Гестаповцы придумали новые способы пыток. Они обмотали тросом его покалеченные руки и начали подтягивать к перекладине. Подтянут, раскачают и бросят. Снова подтянут, раскачают и бросят.
Петр Михайлович молчал, как будто онемел. Когда Буйко терял сознание, его снова обливали водой, привязывали за ноги и поднимали к перекладине головой вниз.
Оберфюрер, казалось, вымещал на профессоре давно накопившуюся злость. Именно за Буйко поплатились фастовские коллеги оберфюрера: фон Эндера лишили должности гебитскомиссара, а шефа жандармерии полковника Бетке разжаловали в рядовые и отправили на фронт.
Поздно вечером измученного, полуживого профессора положили на телегу и отвезли в колхозный сарай. Там уже почти двое суток ждали приговора сто сорок шесть заложников Ярошивки. Гестаповцы, видимо, нарочно бросили туда искалеченного и окровавленного профессора, чтобы вселить в заложников ужас и тем самым заставить их заговорить.
Прежде чем закрыть ворота, жандармы запретили крестьянам подходить к профессору и пригрозили, что за попытку дать ему воды или хлеба каждого ждет виселица.
В сарае было темно. Гнетущая тишина лишь изредка нарушалась боязливым вздохом, робким покашливанием. А где-то рядом за стеной монотонно и однообразно постукивали подкованные сапоги стражников.
— Воды!—в беспамятстве пробормотал Буйко.— Воды!..
Зашелестела солома. Тихо забулькала из бутылки вода. Кто-то уже хлопотал в углу возле профессора, смачивая ему рот. Потихоньку туда пробрался еще один заложник, за ним — другой, третий... Вскоре в углу, где лежал профессор, сгрудились почти все. Ему развязали руки, под голову положили свитку.
Сознание вернулось к Петру Михайловичу лишь ночью. Некоторое время он лежал молча, пытаясь угадать, где находится.
