Тенденцию к большей собранности портрета, к суммарной, в известном смысле, характеристике образа, к большей определенности характера можно заметить и в развитии творчества А. Толстого, Федина, Леонова, Паустовского и других советских писателей. Она появлялась уже у Горького, как скрытая тенденция в его ранних романтических повестях, а затем снова в очерках «По Союзу Советов», «Рассказах о героях», портретах писателей — Л. Толстого, Короленко, просто портретах (Бугрова и других) и «Климе Самгине».

Если данную тенденцию несколько огрубить, с тем чтобы понять ее как закономерность, то нельзя не заметить, что советская литература прошла в этом направлении целый законченный круг. Литература первой половины 20-х годов с ее определенными характерами, кстати, именно положительного героя дала как бы четко очерченную схему «статики» характера («командарм», «кожаная куртка», «человек с железными челюстями»). Со второй половины 20-х годов эта схема разбивается, характеры становятся «непрерывно растущими», в их изображении традиции Толстого воспринимаются как основные (у Фадеева в «Разгроме» — Морозка, Левинсон; у Шолохова в «Тихом Доне» — Григорий Мелехов; у А. Толстого в «Хождении по мукам» — Рощин, Катя и другие). В 30-е годы, со второй их половины, возрождается определенность характера, но уже на более высокой ступени, чем это было ранее.

Тенденцию возрождения собранного концентрированного портрета, равного характеру, как у Фадеева, так и в советской литературе вообще, питает более широкий, фронтальный литературный процесс новой эпохи. А именно: процесс восстановления (во всех его своеобразных формах) равновесия характера и действия, точнее сказать, воссоединение их, установление их равенства, которое было окончательно нарушено реализмом XIX века в пользу характера, его трансформаций в классических ее образцах— хотя именно этому «нарушению» мы и обязаны величайшими художественными открытиями,— и действия, в литературе занимательной. Очень существенна в этом смысле запись Фадеева, которую мы приводили в главе первой. «Проблема»: сочетать толстовское «строение чувств» с умением Дюма «заинтересовать запутанностью событий»?!»

Человек в литературе XIX века мог ничего не делать, не совершать, лишь только чувствовать и думать. Это и были его поступки; в этом и состояла ценность его характера. Достаточно обладать способностью чувствовать и размышлять, и она будет зачтена за действия, принята за силу характера. В то время как ранее, сама по себе, без веских доказательств ее действенности, способность чувствовать и мыслить не значила ровно ничего.

Несколько огрубленно, но в основном верно ухватил эту разъединенность характера и действия в литературе XIX века Фадеев: «Старый гуманизм говорил: «Мне все равно, чем ты занимаешься,— мне важно, что ты человек».