Стоял рядом с мамой и я, смотрел на умирающую сестренку и не мог ни заплакать, ни закричать. Не было ни сил, ни голоса, ни слез. Лишь жгучий, невыносимо тяжелый камень давил и давил сердце, пытаясь оторвать, остановить его. Я все сжимал и сжимал в ладони кусочек сахара, все надеясь, что Зиночка все же встанет, откроет глазки и скажет мне: "А где мой сахарок?". Как хотелось, чтобы она так сказала! Как хотелось! Умирает? Ну и что? Все равно ведь когда-то встанет, заговорит, заулыбается, как раньше. Вот тогда и отдам сбереженный для нее кусочек.
За короткую мальчишечью жизнь мне уже много раз пришлось видеть умерших людей. Даже горы трупов видел. И в лагере, и по дороге на Брянщину. Но никогда не доходило до меня, что эти люди ушли из жизни навсегда, что они уже никогда не встанут, не будут живыми. Как-то неосознанно считал, что смерть - это что-то ненастоящее, обманное, временное. Вот и с Зиночкой так будет: умрет, отдохнет немного, как поспит, а потом встанет.
Вокруг мамы молча стояли капитан, солдаты, женщины. А мама, рыдая, держала Зиночку на руках. Обмякшую, невесомую, словно веточку дерева, вянущую на глазах. Сестричка моя глотнула несколько раз ртом воздух, дрогнуло последний раз ее сердечко, и худенькое тельце ее вытянулось на руках у мамы.
Тихо стало в палатке, лишь из глубины маминой груди вырвался то ли крик, то ли стон:
- Доченька моя родненькая! Зачем ты меня покинула? Мы же уже вырвались от мученического плена! Жить бы тебе да жить, родненькая моя! Зиночка-а-а!
Всю ночь держала мама на руках худенькое тельце Зиночки. Принимала к себе, покачиваясь и убаюкивая ее, как живую. Знаю, что согласилась бы она в те минуты даже вернуться в лагерь, остаться в страшном рву с трупами, быть сожженной заживо, лишь бы вернуть жизнь моей сестренки, которая, родившись перед самой войной, так и не увидела ни одного мирного дня. Так и ушла, всю жизнь, все свои три годика прожив в годы войны.
Пришел рассвет. Солдаты уже выкопали на берегу Ипути небольшую могилку, изготовили маленький гробик. Но когда подошли к маме, чтобы забрать Зиночку и уложить ее в него, она еще крепче прижала дочку к себе и покачала головой:
- Нет-нет, до родных мест донесу. Там похороню. Среди родных людей, на нашем кладбище. Рядом с братиком ее
Женщины, капитан пытались уговорить ее, но она все качала и качала головой:
- Домой, домой донесу...
Мне стало страшно. Мне показалось, что мама явно не в себе. И я закричал:
- Мамочка, не надо! Я вырасту, буду приходить сюда, на ее могилку. Пусть похоронят.
Мать посмотрела на меня ввалившимися глазами и снова покачала головой:
- Не всегда ты сможешь приехать, сынок. Вырастешь, уедешь куда-нибудь. А она будет здесь одна. А там, на нашем кладбище, ей не будет скучно среди своих. И я смогу приходить.
Так и не дала мама похоронить Зиночку на берегу речки. Завернула в солдатский вещмешок, надела его на плечи и сказала соседям:
- Идемте.
И, повернувшись к солдатам, поклонилась:
- Не обессудьте. Спасибо вам, сынки. Но уж донесу ее. Недалеко осталось.
Капитан напомнил было, что скоро должен транспорт прийти в нашу сторону, он довезет. Но мама, а с нею и все другие женщины сказали, что невтерпеж больше ждать, тем более с умершим дитем на руках. Дойдем, сказали, недалеко осталось. Шли по окраине Брянского леса. Недалеко осталось, а все равно боялись встретить недобрых людей. Были ведь в лесу в ту пору и бандиты, и дезертиры, и не успевшие уйти гитлеровцы. Шумел лес, напичканный металлом, израненный пулями и осколками. Все всматривались в даль, ожидая знакомых мест, памятных примет. Но все вокруг было перепахано снарядами, зияли повсюду воронки, валялись искореженные пушки, и это делало неузнаваемой знакомую родную землю.
И вдруг криком зашлась Екатерина Лимпеевна:
- Клавочка моя умерла!
Бросились женщины к ней, взяли девочку из ее рук, пытались делать массаж сердца, искусственное дыхание. Но Клавочка уже стала холодной.
Две девочки, два цветка, что еще и расцвести не успели, завяли, немного не дойдя до родных мест. И не простуда виной тому. Истощенные в лагере тельца, неспособные уже сопротивляться, не получившие хоть маломальскую медицинскую помощь, остыли навсегда тоже по вине гитлеровских палачей, лишивших их детства.
И подняла руки к небу Мария Макаровна:
- Да проклянут тебя, Гитлер, все матери земли! Господи, покарай его за все это!
Совсем немного, километра четыре оставалось до Ленинского. Всего один небольшой переход, но сделать его не было сил. Дети падали с ног, просили отдыха.
- Мы уже двоих потеряли, - сказала Мария Макаровна. -Остановимся, значит, погубим и остальных. Идти надо, соседи. Из последних сил, но идти. Дойдем. А там и похороним Зиночку и Клавочку.
Две маленькие девочки лежали бездыханными на руках матерей. Еще две жертвы огромной, охватившей всю землю войны. Потом, повзрослев, я узнаю, что в фашистских концентрационных лагерях погибли миллионы людей. В Освенциме более 4 миллионов, в Майданеке - 138 тысяч, Заксенгаузене -100 тысяч... В Равенсбрюке... Штудгарте... Треблинке... Бухенвальде... Нордхузене... Берген-Вельзене... И в нашем горьком Рославле - 230 тысяч... И среди этих миллионов и сотен тысяч маленькими звездочками вспыхнули и погасли две неповинные ни в чем души - Зиночка и Клавочка. И в их смерти тоже была виновата война, те, кто ее развязал.
Я никак не могу забыть эти цифры: в 1451 концлагере гитлеровцы погубили около 12 миллионов человек, 5 с половиной миллионов - дети. А всего во второй мировой войне на фронте, в лагерях, тылу погибли около 62 миллионов человек. Население огромной страны.
Обо всем этом я узнал намного позже. А тогда, холодной осенью 1943 года, мы шли к родному поселку. Пять матерей, девять детей. И несли на руках две погасшие звездочки.
Вот и последний километр, вот и последние сотни метров. Сожженными хатами, пустыми, зияющими глазницами окон встречал нас родной поселок. Ни живой души на улицах. Лишь над одной крышей еле заметно стелется синеватый дымок. Значит, есть люди в Ленинском. Значит, продолжается жизнь.
- Зиночка, мы пришли, - склонилась мама над дочкой.
Зиночка молчала.
Мы вошли на улицу Ленинского. Вошли в свой завтрашний, неимоверно трудный день. Но это уже другая часть моей жизни, хотя и она на все года была заполнена воспоминаниями о пережитом. Прошлое, словно тяжелая болезнь, на-всегда осталось со мной. Мучает и, наверное, будет мучишь до конца дней моих.
| << Назад | Вперёд >> |