- Ваня, сыночек, - говорила она, успокаивая меня в минуты сильного волнения моего, - успокойся, мальчик, все это уже в далеком прошлом.
В прошлом? Да не уходили они, те проклятые дни в прошлое, не хотели становиться вчерашним днем. И в те дни поездки, да и сейчас, через годы, немецкую тюрьму, лагерь ощущаю я как события, которым еще нет конца, мне все кажется, что вот проснусь утром, открою глаза и увижу нары в бараке, плачущих измученных женщин, голодные глаза своих товарищей, услышу лающую речь гитлеровских солдат на лагерном дворе. Даже комендант Фон Мюллер так и мерещится мне в сопровождении своей неизменной овчарки. Но осо-бенно видится и до сих пор заставляет вздрагивать та зловещая яма, что стала общей братской могилой для многих военнопленных. Снится она мне по ночами, и оттого просыпаюсь иногда среди ночи и не могу больше уснуть.
- Успокойся, Ванечка, - говорила Тина Федоровна.
А мне хотелось назвать ее мамой и сказать, что не в силах я, видя все это, вспоминая, быть спокойным.
Мы стояли с ней на Вознесенском кладбище, и она рассуждала:
- Вот написано, что здесь похоронены свыше 130 тысяч советских граждан, замученных фашистами. Только, кажется мне, что гораздо больше здесь жертв. Кто мог подсчитать похороненных? В каком документе - нашем или немецком - названа эта цифра?
Как много на этом кладбище всегда посетителей! Со всех концов страны приезжают и приезжают сюда они, чтобы почтить своих близких, стоя у безымянного обелиска.
Особенно много седых печальных женщин. И я узнаю их -это матери. Сколько ни жить им, никогда не найти им покоя. Как птицы над разоренным гнездом, вьются и вьются они над местом упокоения своих сынов. И с Украины едут, и с Белоруссии, и с российских областей... Их сыны, как братья, лежат вот в этой могиле, что тянется на целых 150 метров. И матери в горе своем, как сестры, склонились над нею. Уже и слез нет у них, уже и не причитают. Сидят или стоят, не произнеся ни слова, и взгляд их видит только ее - эту вот длинную братскую могилу. Никакого им дела нет ни до прохожих, ни до играющей невдалеке детворы, ни до начинающего накрапывать дождика. Они вообще сейчас не здесь, а в далеком прошлом, когда обнимали и напутствовали сыновей, провожая их на великую битву. Сколько сказано-пересказано ими мысленно в эти скорбные минуты своим лежащим здесь сыночкам, сколько раз мучительно вскрикивали материнские сердца, повторяя дорогие имена.
Мы с Виноградовой подошли к ним.
- Откуда приехали? - спросила Тина Федоровна.
- Орша, - ответила одна.
- Из Киева, - вздохнула вторая. Третья назвала мою родину:
- С Брянщины, милая. А вы откуда будете?
- Я здесь, в Рославле живу. В августе сорок третьего меня сюда вывозили из лагеря с трупами, помогли бежать. Может, в одной подводе с сыном кого-то из вас. А это вот Ванеч-ка. Он ребенком был в здешней тюрьме и в лагере смерти. Из Сибири сейчас приехал поклониться погибшим.
- Спасибо, сынок, что не забываешь, - обняла меня одна из старушек. - Спас тебя Бог в ту годину от смерти, значит, жить тебе теперь долго. Нас не будет, а ты еще жить будешь. Не забывай, приезжай на могилу наших сыночков.
Я обнял незнакомую мать, хотел что-то сказать ей теплое, успокаивающее, но не в силах был что-либо произнести, кроме одного-единственного:
- Клянусь, мама...
| << Назад | Вперёд >> |