Я осмотрелся. Узкоколейка. Тогда она доходила только до лагеря. Теперь ее продлили дальше и она делает большой круг вокруг огромного пространства с торфяными скирдами. Да, скирды тоже стоят. Но когда-то их складывали изможденные, голодные, замордованные побоями пленные и женщины, которые в большинстве своем тут и нашли свой печальный конец. Лежат безвестные, безымянные, неотпетые в церкви, неоплаканные близкими, в болотных гатях и чудовищном рву у лагеря. Теперь торфяные скирды складывают рабочие, которые приезжают на работу и уезжают после смены на дрезине, трудятся положенное законом количество часов, получают за это зарплату, в любой день могут уволиться, уехать. И обеденный перерыв у них, и перекуры. И никто не орет за это на них, не бьет, не расстреливает за малейшую заминку, за то, что ослабел и уже не приносишь пользу.
Бурты торфяной крошки... Засохшие коренья деревьев, выглядывающие на откосах глубоких 5-8-метровой глубины карьеров. Я видел этот пейзаж 46 лет назад, когда, ухватившись за подол матери, бежал вместе со всеми из ненавистного лагеря. Только тогда, как мне помнится, работали здесь и две торфоперерабатывающие немецкие машины. Из их труб целыми днями валил черный дам. А от машин в обе стороны тянулись транспортеры по 100-200 метров длины, по которым ползли плитки прессованного торфа.
Впрочем, зачем мне те машины. Мне бы туда, где стоял наш лагерь, наши страшные бараки. Все ближе и ближе подхожу к тому месту. И все медленнее иду, словно кто-то удерживает, не пускает. Ноги деревянными становятся, сердце так стучит, что кажется, выскочит сейчас из грудной клетки.
И вдруг я увидел высокие, могучие дубы. И догадался, что такими стали те маленькие саженцы, что высадили когда-то здесь плененные красноармейцы. Они говорили:
- Нас уничтожат, так хоть эти деревца сохранят о нас память.
Какими могучими деревьями стали те саженцы! А тех, кто сажал их, нет в живых. И имена их неизвестны. Где-то плачут о них матери и вдовы, а я и сообщить им об их родных людях не в силах. Я ведь тоже не знал их имен.
Дубы, березки, высокая густая трава... Кое-где груды почерневшего до цвета земли кирпича... Какие-то углубления. С трудом догадался, что это засыпанные колодцы, откуда узники брали воду.
Из-под земли торчит ржавая колючая проволока. Наклонился, попытался выдернуть ее. Не удалось. На глаза попалась какая-то жердь. Взял, намотал на нее конец проволоки, стал вытягивать. Вроде выдернул из земли метра три впившейся в нее колючей проволоки. Но переусердствовал. Оборвалась, хлестнула ржавым концом в лицо, оцарапав до крови. Злая, до сих пор злая. До сих пор пытается сделать больно.
Сложил в кучу несколько старых кирпичей, сверху - жердь с намотанной проволокой. Получилось что-то вроде своеобразного памятничка. Щелкнул фотоаппаратом. Увезу в свой Донбасс память о горьком детстве.
Время шло, а я и не замечал его бега. Ходил по кустарникам, по густой траве, с трудом, но все же узнавая печально памятные места. Вот здесь стоял наш барак. Я явственно услышал голоса уставших после изнурительного дня женщин, плач детворы. И даже далекий полузабытый голос Зиночки, просящей у мамы поесть.
| << Назад | Вперёд >> |