VIII

Последний раз я виделся с Фадеевым в июле 1955 года. Накануне, встретившись со мной в переделкинском лесу на прогулке, он сказал, прямо намекая на мой обнаженный вид:

— Сущий Тарзан, хотя и в трусиках! Но кадр надо считать испорченным, поскольку я не вижу рядом Читы!

Поболтали, пошутили, сговорившись на следующее утро позавтракать вместе. И вот я у Фадеева на даче, на солнечной стороне просторного двора. По приказу хозяина смиренно сижу на скамейке и дожидаюсь окончания его утренней «зарядки».

Фадеев, размашисто, по-крестьянски, строго соблюдая ровность ряда, косит высокую траву. Сосредоточенно и терпеливо взмахивая косой, не оборачиваясь, продвигается по зеленому склону участка. Благоухает сваленная сочная трава, изумрудная, в редких, но крупных накрапах переспелой багровой лесной земляники, перекликаются иволги, играют блики раннего солнца. Я с наслаждением наблюдаю за статным, проворным косцом: какой, однако, он еще моложавый, как ладно выглядит его прямой корпус, как гордо и прочно сидит красивая голова, как вольно и размеренно действуют руки! Вот он завершил новый, самый длинный заход по травостою, вскинул косу на плечо и направляется в мою сторону. И вдруг остановился, присел на корточки, прижал ладонь к правому боку. По внезапно сморщившемуся лицу, по вынужденному приседанию и медленному распрямлению Фадеева я сразу понял, что его полоснула внутри короткая, но неимоверная- боль.

— Саша, что с тобой? — кинулся я к нему.

— Ничего, ничего! Сейчас отпустит... Уже затихает... — словно бы извиняясь передо мною за неожиданный промах, сказал Александр Александрович и глухо бросил, присев на скамейку: — Привязалась какая-то дрянь. Нет-нет да и ужалит.

И тут, глянув на Фадеева вблизи, я впервые за все время знакомства с ним с очевидной ясностью увидел, что рядом со мной сидел, в сущности, очень больной человек. Несвойственная Фадееву бледность, слишком обильный пот и дрожь пальцев на обеих руках выдавали какой-то тяжелый недуг, гнездившийся в стройном, внешне бодром теле.

Я это с грустью почувствовал, тревожно и глубоко вздохнул, но виду не подал. Однако от наблюдательного и острого глаза хозяина не ушел мой затяжной вздох. Он веселым, лукавым голосом как ни в чем не бывало сказал:

— Не вздыхай тяжело, не отдадим далеко... Я, вижу, уморил тебя голодом. Не переживай, сейчас я тебе выдам единственную в доме бутылку залежавшегося сухого вина с приличной закуской, и гуляй себе на здоровье один на один. Я ведь теперь не потребляю!..

Завтрак прошел шумно, по-фадеевски непринужденно и просто. По просьбе хозяина я прочитал новые стихи из «Осенней тетради», а затем, конечно, пародии. Александр Александрович поднялся в кабинет, принес мою книгу «Взирая на лица» и, невзирая на мое сопротивление, заставил огласить из нее добрую половину. Вероятно, он сделал это потому, что за столом сидела приехавшая в Москву с Дальнего Востока его добрая знакомая, кажется родственница одного из товарищей по партизанскому подполью.

Покидая хлебосольный и гостеприимный дом Фадеева, я испытал щемящее чувство грусти: я увидел, как, только что будучи веселым, Александр Александрович снова вынужеденно отрешился от самого себя и мрачно начал капать в рюмку какие-то коричневые капли. Фадеев и капли — это не укладывалось в моей голове. Но вот капли проглочены, опять звучит заразительный смех. И невольно подумалось: «Ничего! Все образуется, недомогание минует. Такой сильный организм, столько оптимизма... Поправится!»

Разве я мог знать тогда, что больше не увижу Сашу...