VI

Оглядываясь назад, не могу еще не поделиться воистину незабываемым впечатлением, которое я вынес при виде больших, всепоглощающих хлопот Фадеева, связанных с добычей и отправкой продуктов голодающим писателям блокированного Ленинграда.

Это произошло в конце января или в начале февраля 1942 года в затемненной, завьюженной Москве, ощетинившейся бессчетными стволами зениток и опоясанной, перекрещенной рядами надолб, сурово лимитированной и в хлебе и в электроэнергии. Затянув туго ремни, обувшись и одевшись по-походному, жило население прифронтовой столицы. Вот в этих-то грозных условиях и случилось то, что до сих пор при воспоминании заставляет учащенно биться мое сердце. Может быть, то же самое испытывал бы любой человек, окажись он на моем месте.

Дело в том, что события, которые тогда развернулись и о которых я сейчас расскажу, совершенно случайно исходили не от кого-нибудь, а именно от меня. Я не хочу здесь приписывать себе никаких заслуг, повторяю, это произошло случайно.

Я был тогда корреспондентом армейской газеты Западного фронта «Уничтожим врага». Получив краткий недельный отпуск для поездки в Чистополь, где находилась в эвакуации моя семья, вооружившись фронтовым сухим и «мокрым» пайком, я отправился в дорогу. На долгом перегоне» Москва — Казань познакомился с веселым коренастым бородачом, который оказался членом коллегии Народного комиссариата пищевой промышленности Иваном Ефимовичем Зевелевым, здравствующим, слава богу, и поныне. Не знаю уж, чем я ему приглянулся, но дорожное наше знакомство быстро перешло в хорошую дружбу. В общительном и остроумном спутнике легко было обнаружить не только крупного советского работника, но и горячего поклонника нашей литературы. В Казани я безотлагательно познакомил Зевелева с Фадеевым, возвращавшимся из Чистополя в Москву. Встретились две широкие русские души, два добрых, отзывчивых характера, два партийных взгляда, два одинаковых общественных темперамента.

Симпатии между Фадеевым и Зевелевым обозначались, взаимно, и я немедля, оценив обстановку, не преминул- энергично намекнуть Зевелеву о том, что не худо было бы подкормить ленинградцев.

Стараниями Фадеева, Зевелева и подключившихся к ним В. П. Ставского и наркома пищевой промышленности В. П. Зотова все преграды во всех инстанциях были преодолены, и помощь ленинградцам осуществилась.

Я уже говорил о фадеевских хлопотах, назвав их всепоглощающими. Да, действительно, такими они и были, когда на одном из этапов долгого, хлопотливого пути к достижению цели кто-то где-то вдруг затормозил получение продуктов, ссылаясь на невозможность их выдачи. Фадеев в буквальном смысле слова был подавлен этой бюрократической неразберихой. Я застал его в рабочем кабинете в тот момент, когда он объяснялся по телефону с каким-то, как он выразился, «неподатливым чиновным дубом». Перед Фадеевым стоял стакан с остывшим чаем и на тарелке лежали нетронутыми два бутерброда.

— Понимаешь, Серега, не лезет кусок в горло при одной мысли о том, что теперь, вот сейчас, делается в Ленинграде! Ведь там люди пухнут с голоду... Умирают, а мы тут согласовываем! — Фадеев резко встал из-за письменного стола, зашагал от стены к стене в плохо натопленной комнате.

Таким взволнованным, таким обескураженным и страдающим я его никогда не видел прежде. Видно было, что страстное пламя сочувствия к далеким, отрезанным от Москвы братьям-писателям распирало и жгло ему грудь в эту горькую минуту. Любовь к людям делала Александра Александровича, нашего незабвенного Сашу, прекрасным.

«Саша»! Так мы — поэты и прозаики, старые и молодые, москвичи, ленинградцы, киевляне, белорусы, грузины, татары, узбеки — все, все звали нашего Фадеева, и в этом не было ни тени амикошонства или панибратства.